Оганес Мартиросян - Кубок войны и танца

Ночью смотрел кино, выключал и включал, слушал, закрыв глаза, вновь открывал и видел.

«Во тьме я включаю свой телефон, я бросаю вызов грядущему, я выбираю самую крутую порноактрису, подаю ей руку, помогаю взгромоздиться на жезл, скачу вместе с ней, борясь со всеми лекарствами мира, бросившими мне вызов, держу её за уши, склоняю её лицо, мы возносимся, падаем и молчим, в ход идёт туалетная бумага, скрывающая следы преступления, моего становления, когда мой член сдерживают плиты и блоки, балки и кирпичи, души, что тяжелей, сказочней и мощней, потому что всё против меня, но я не отчаиваюсь, я встаю, я балансирую над пропастью, над бездной и над собой, ничто мне не чуждо, моему пониманию доступны звёзды, папоротники, мышцы, соки, досье, хлеба, извилины, ягодицы. А вы говорите, что: человек – это побережье. Пускай, моё имя – прочь».

Я вспомнил девушку, с которой познакомился в вузе. Мы с ней пообщались и расстались. Но когда я её встретил через год, то не узнал, так она располнела.

«Это просто чудесно, значит, организм живёт, дышит, любит, волнуется, из реки превращаясь в озеро, в море и в океан. Он становится местом плавания линкоров, он соединяет материки, государства. Девушка идёт, чувствуя, как в ней плывут киты, касаются её плавниками, выпуская фонтаны и поедая рыб».

Я посмотрел в окно, Агния Барто пролетала над городом, она хохотала, сидя на метле и ловя ветер.

«Есть проза дня. Есть проза ночи. Есть коктейль этих двух. Я смешиваю и пью».

Купленные книги лежали на полке, я хотел их читать, но наступила весна, время ускорилось, буквы пошли быстрее, страницы вспыхивали и сгорали, не даваясь моим глазам.

«Семь миллиардов человек держат мою ручку, чтобы я не писал. Не сотворял себя».

Шёл март, реки с грохотом освобождались от оков, неслись, затапливая дома, птицы щеголяли на улицах, снег сходил будто шуба, прожжённая во многих местах, курильщики разворачивали свои лёгкие, свёрнутые в рулон, обклеивали ими себя, дышали всей синевой, ломали хлеба и мясо.

«Мои книги – это военизированное вторжение на территорию суверенного государства каждого человека».

Я замечал осторожность людей: те, которые не покоряли вершин, чувствовали себя свободно, ходили везде и всюду, а те, кто брали высоты, крались, ждали атаки, не курили на улицах, шли по своим следам, выбирали маршрут.

«Я – это из вторых. Я на горах и пиках. Только голова моя в безопасности, остальное в беде».

Вечером солнце скукожилось, сжалось, ссохлось. Сделав поворот от свежих плодов к сухофруктам.

«Они победили, то есть зима, компот».

Ломал комнату шагами, мерил, сжимал её, растягивал до предела, набивал битком мыслями, обрывками слов и фраз.

«Если вы приставите ко лбу пистолет и выстрелите, то пуля обретёт два крыла, – распинающих мозг, – в виде левого и правого полушарий и устремится дальше: вверх, а захочет – вниз, а тем более в сторону. Так работает мысль».

Тело, состоящее из шести ног, шести рук и одной головы, пыталось остановить трамвай. Тот не притормозил, а покатился дальше. Через пару остановок я сошёл и встретил мужчину. Тот окликнул меня по имени. Оказалось, учились вместе. Выпили по пивку. Речь зашла об однокурснике.

– Сколько тебе платят, когда ты идёшь по малой нужде?

– Нисколько, – ответил я.

– Ему пятьсот. Вот так он договорился.

Знакомый рассмеялся и исчез, на его месте оказалась коробка из бетона и стали, выплыли шкаф, стол, экран. Так пробудился я.

«Человек – нагромождение жил, крови, сердца, почек, печени, лёгких. Но он не останавливается на этом. Он – скопление гусениц, моторов, кафе, шурупов, гаек, морали, нравственности, преступлений, законов, быков, львов, тигров, консервов. Горы всего перечисленного, идущие в магазин за хлебом, вымыслом и вином».

Я сидел за столом, думая о философии, ища ей определение.

«Философия хлеба и мяса».

Звучали эти слова, но дефиниции не было.

«Философия – это строительство дома, где поселятся инженеры, водители, врачи, пенсионеры, банкиры, полицейские, воры, учителя, парикмахеры, проститутки, бездельники и поэты. Будущий президент или будущий бомж. Все они съехались из разных регионов страны со своею историей, явью, а значит, сном».

Записал и остыл, выпил стакан воды, чтобы успокоить желудок, требующий возмездия.

«Желудок есть чулан, в котором хранится то, что должно лежать на балконе, ожидая полета. В двух шагах от него».

Я сжал в руке ручку, чувствуя её кистью, едущей через тьму.

«1914 год, идёт Первая мировая война, переносясь на страницы романа, Улисс атакует, едет на танке, скачет на лошади, вгрызается во врага, ломает противника, переходит в другие годы, организует революцию в России, участвует в Гражданской войне, пенится и шевелится, расстреливает, пытает, устаканивается, старится, умирает, дарит девушке розы, целует её запотевшие губы, трогает грудь, говорит на английском фразы, похожие на смерть и одуванчик, улетающий в небо, пахнущий огурцом. Такие рисует дни: король, а не королева».

Я поставил точку, жирную, как ком земли по весне.

«Из него должен появиться росток. Должен родиться хлеб».

Я сел за стол, чтобы написать пару строк, но заболели глаза, я с трудом различал бумагу, лежащую передо мной, я встал, прошёлся по комнате, почувствовав здоровье мышью, на которую я поставил капкан.

«Ничто располагает к себе, рвётся из тишины, скалит беззубый рот, лает, дышит, поёт, рассыпает похвалы, кладёт на руку семечки, подшипники и цветы, сорванные в том апреле, куда я скоро перееду, с тетрадями, книгами и шарфом, на котором повесилось двести четырнадцать человек. До меня – до всего».

Мне снились страницы из «Заратустры», эротика, порнофильм в российской глубинке, где я работал в библиотеке и ко мне приходили девушки, выбирали книги, а я подсовывал им свои, уводил к себе в общежитие, раздевал, читал им отрывки своего труда, громко трубил в рог и предавался соитию, сохраняя покой.

«Надо жить так, как виноград, превращающийся в вино. Иначе кино закончится на третьей минуте фильма, камера погаснет, в ней умрут люди, запахнет тленом и разложением, из объектива поползут черви, один за другим, раздуваясь и расширяясь и превращаясь в змей. Жалящих слово прошлое. Там, где весна теперь».

Надел ботинки, обитые железом, пиджак, брюки и плащ. Спрятал себя, чтобы меня видели все, и отправился на прогулку.

«Корабли к востоку от запада, я вижу море, небо и пальмы, мачете моего сознания делит историю надвое, разрубает её пополам, птицы оставляют свои гнёзда и устремляются ввысь, города раздуваются и взрываются, разлетаясь мясом, камнями, железом, пластиком и стеклом, я достигаю невиданной высоты, я ввинчиваюсь в пространство как штопор, желая открыть его, чтоб хлынули рассвет, радость, блаженство, солнце».