Андреас Патц - Солдаты

– Это шо, крематорий? – увидев на заднем дворе кучи угля, снова не удержался Петров.

– Дурень ты, Петров! – прапорщик уже успел запомнить фамилию. – Это баня.

– Ха, пацаны, ща нас всех помоют. Хрюшки будут блестеть, ё-моё, как у кота…

– Отставить разговорчики! Вышли и построились быстро в три шеренги, – Петров так и не успел закончить свою гениальную мысль про кота. – Справа по одному, пошел!

В сыром предбаннике новобранцев ожидали молодой офицер, младший лейтенант, и такого же воинского звания врач со змейкой на петлице. Через открытую дверь в маленькую комнату можно было увидеть еще двух солдат. Каптерщики, так их здесь называли, разговаривали между собой и делали вид, что салаги их не интересуют. Украдкой тем не менее поглядывали на приехавших и наверняка, как и все служивые, задавались вопросом, нет ли среди них случайно земляков.

Прапорщик забежал в помещение последним, закрыл за собой дверь. Его голос, манера говорить и даже осанка неожиданно изменились, голос стал более громким, манера – развязной.

– Та-а-ак, орлы, раздеваемся прямо здесь, бросаем свои шмотки в угол. Ближайшие два года они вам не понадобятся. Затем проходим в баню и хорошо моемся. Так, воин, я сказал все с себя снимать, трусы тоже. Или стесняешься? Ха… Здесь все свои. Гы-ы…

Поглядывая друг на друга, новобранцы начали не спеша снимать с себя одежду, устраняя, таким образом, признаки индивидуальности.

Для советского человека, тем более молодого, одежда значит очень много: на нее он не пожалеет никаких денег, терпеливо выстоит любую очередь, будет отчаянно экономить на всем остальном и легко отдаст тройную цену за любой попавшийся дефицит. Фирменные шмотки важны – они отличают их обладателя от всех других. Если шапка, то хотя бы не из кролика, на крайний случай ондатра, в идеале – норка; если перчатки, то непременно кожаные; если шарф, то, конечно же, мохеровый. Одинаковое мышление, всеобщее равенство на практике сталкивалось с ползучим сопротивлением, выражаемом, в том числе, в манере одеваться, в желании выглядеть по-другому, не как остальные.

И вот теперь здесь, в общей городской, ближайшей к воинской части бане, необходимо было с ней, частицей самого себя, расстаться. За два года отвыкнешь от привычных вещей, не наденешь их снова, все изменится; потеряются, не вернешь, ощущения, кем ты чувствовал себя в этой одежде – тот, бывший, гражданский забудется. Из армии вернется уже кто-то другой, совершенно не тот, кто нехотя стягивает с себя сейчас любимый пуловер. Вместо него в мире появится повзрослевший, прошедший испытания, матерый, может быть, с наметившейся щетиной, а может, даже и с усами, мужчина.

В армию, конечно, не надевают самое лучшее, скорее, наоборот. Каждому ясно, что вещи эти больше не пригодятся. И все же выбрасывается здесь не просто одежда, вместе с ней летит в угол нечто гораздо большее. Частичка индивидуальности…

– Пошевеливайтесь, – торопит прапор, – быстрее раздевайтесь, учитесь, теперь это вам очень пригодится.

Гора шмоток быстро растет в углу. Парни превращаются в безликую, одинаково бледную массу щуплых и костлявых, пухленьких и дряблых, длинных и коротеньких тел, безуспешно пытающихся за пошлыми шутками, тыканьем друг в друга пальцем, громким смехом и прочими необязательно удачными трюками скрыть свои неловкость и смущение.

В предбаннике ожидает парикмахер. Следующий этап чистилища.

– Да никакой он не парикмахер, ясень пень, тупо научился держать машинку в руках, и вот на тебе, уже и мастер, – это снова Петров. Он самый умный и, как всегда, все знает.

Парикмахер недобро зыркает на оратора:

– А ты, воин, специалист-разведчик, да? Иди-ка сюда, я те твой махровый язык подстригу.

Машинка громко, с перебоями жужжит и безжалостно выдирает клочки волос – все под ноль. Под тупыми ножами кривящиеся от боли орлы вмиг превращаются в общипанных воробьев, становятся еще более одинаковыми.

– Гы-ы… Ну у тя и рожа, брателло!

– Да ты на себя смотри, красавец, млин…

– Тебе подойдет кличка Черный квадрат.

– А тебе – Колобок! Я от бабушки ушел. Ха-ха…

В помойном, как называет его прапор, зале температура далеко не банная. Если б не горячая вода, почти кипяток, можно легко замерзнуть. Голыми ногами, быстро, как только можно, по холодному мокрому полу – здравствуй, грибок! – через пространство большого, вовсе не чистого помещения, мимо нелепых, как в морге, лавочек, обложенных дешевой, когда-то белой плиткой, во многих местах давно обломанной, отпавшей, а потому замененной на вовсе не белую – любую; вдоль стен, выложенных таким же невзрачным кафелем, щедро покрытых плесенью, мимо окон, до середины закрашенных белой краской, гостеприимно впускающих сквозняк, мимо всего этого и лучше всего с закрытыми глазами нужно поскорее пройти в парную. Здесь, спасибо тебе, банщик, по-настоящему жарко. Согревшись, парни выходят в зал, брезгливо морщась, мучаясь в догадках, кто перед ними пользовался этими серыми, из непонятного металла сделанными посудинами, берут в руки тазики, набирают воду и, стараясь не прикасаться к лавочкам, обливаются. Мыла нет, мочалок, может, оно и к лучшему, – тоже.

Через какое-то время дверь из предбанника распахивается, в ее просвете возникает знакомая физиономия прапорщика.

– Так, орлы, кончай хлюпаться! – не говорит, рявкает он. – Чего, как девки, намываетесь? Давай, на выход!

Салаги торопятся, нехотя выходят из скользкого зала, становятся в голопузую очередь. Кальсоны, «где желтое – там перед, где коричневое – зад», одной влажной, плохо простиранной кучей лежат тут же, на лавке. Передние, рассмотрев нижнее белье, удивляются: в ассортименте нет трусов. Как же без трусов, товарищ прапорщик? А так – без трусов, в армии носят кальсоны! Или ты не знал? Не знал, товарищ прапорщик. Здесь только одна пуговица на ширинке, все видно. А ты что, боишься, вывалится что-то? Ха-ха. Не потеряешь, не боись. Видно ему, понимаешь… Теперь до лета о трусах забудь, воин.

Кое-как напялив белье, воины по очереди подходят к каптерщику. Новенькая, ярко-зеленая и непривычно пахнущая форма уже готова, разложена по размерам.

– Голова? – старослужащие демонстрируют свою махровость, повидали службу, не вам, салаги, чета. – Чего глаза выпучил? Размер головы, спрашиваю.

– 56-й.

– 58-й тоже подойдет, – каптерщик с размаху насаживает на голову воина шапку, на два размера больше, чем тому нужно. Голова влетает в нее легко, нигде не задержавшись. Шапка виснет на ушах.

Портянки большинство из призывников видят впервые. С какой стороны к ним подходить, за какие концы брать, не имеет представления никто. Один из трех беседовавших в предбаннике солдат проявляет снисхождение: так, внимание, показываю один раз. Показал. Никто, конечно, ничего не запомнил, но это все же лучше, чем вообще ничего. Пробуют повторить, получается не очень. Ну, да ладно, нога в сапоге, а дальше будь как будет.