Анна Гайкалова - День девятый

Ее утешили, напоили валерьянкой, сладким чаем, велели никогда не говорить глупостей и уложили в постель. Вечером бабушка тревожно шепталась с соседкой по подъезду, забежавшей в гости. Они все время трогали Сонин лоб. А через три дня выпал снег, и в ту же ночь умерла Нина Васильевна. Бабушка повела Соню к врачу, который выписал ей таблетки. После таблеток Соня становилась вялой и по вечерам едва доносила ноги до кровати. Об истории с соседкой с тех пор не говорили, но Соня помнила.

– Ба, а как это – умирать?

– Не говори глупости. Зачем тебе это?

– Ма, – дожидалась Соня приезда мамы на пару дней, – когда умирают, то что?

– Соньк, ну у тебя и вопросы. Умирают и все.

– Па, – звонила Соня отцу, – ты вот врач. Как люди умирают?

– Извини, доченька, я сейчас чудовищно занят!

В школе тоже было приятного мало, она и здесь все время оказывалась на отшибе. Иногда, правда, на пару минут удавалось стать популярной, хотя лучше бы этого не случалось.

На уроке русского языка класс проходил местоимения и веселился от слова «самоё». Вдруг Олег Кац изрек: «Самоё Берг есть нечто неопределенное!» И все покатились от хохота. Соня сидела, втянув шею, и усиленно пыталась придумать, что бы такое поумнее ответить. Но ничего в голову не лезло. Кроме самого обычного – назвать вещи своими именами. И тогда она сказала: «На себя посмотри, Кац-Ванхадло». Кац-Ванхадло – реальная фамилия Олега, и, по Сониному мнению, ничего обиднее, чем то, как она звучала, придумать невозможно. «Гадло-падла-Кац-Ванхадло», – добавила Соня, хоть ей и противно было так делать, потому что этого мальчика она считала хорошим, ведь он обычно не дразнился, а слова «гадло-падла» – плохими. Но тут Олега просто разобрало, и он продолжил свое веселье:

– Сонька Берг, еврейка тамбовская!

У Сони было свое отношение к словам. Например, слово «наплевать» представлялось ей невероятно грубым. Каждый раз, когда его кто-то произносил, она вспоминала то отвратительное выплюнутое, что иногда замечала на асфальте. И Соня «подправила» это слово, вместо него говорила теперь «наплюнуть». Ей казалось, так она никого не оскорбляет, просто делает знак губами: «Тьфу на тебя!»

Вот и сейчас непонятно почему слово «тамбовская» показалось особенно обидным. Кто еврей, а кто нет, Соне, как и многое другое, интересно не было. Она этот поединок проиграла начисто, больше вообще не произнесла ни слова, и даже умный вид сделать не догадалась – сидела и обгладывала ноготь. Поэтому всем стало ясно, что крыть ей нечем, и Олег остался в победителях. К концу дня он подошел к Соне и попросил, чтобы она не обижалась, ведь он тоже еврей. Ей хотелось сказать ему что-нибудь хлесткое, но за виноватый вид пожалела. Решила только выяснить дома, почему еврей – ругательство.

Как ни странно, на этот раз от Сони не отмахнулись. Наоборот, мама, которая случайно оказалась в Москве, посмотрела серьезно, закурила и потом с печалью в голосе и в лице стала рассказывать, что Сонин папенька еврей, а некоторые люди евреев не любят, поэтому лучше на эту тему не разговаривать.

– Я тоже еврей? – спросила Соня.

– Надо говорить «еврейка». Нет. В тебе течет еврейская кровь, но ты русская, потому что мы – русские, а у тебя наше воспитание.

– Точно, – кивнула Соня и про себя отметила, что будь это наоборот, она бы хоть что-то знала о философии Берлиоза. И наплюнуть, что философии этой у него не было.

…Сонины родители развелись, когда ей исполнилось два года. «Это ребенок мезальянса» – так говорили все, кто «по ту сторону», то есть папины. Соня была уверена: «мезальянс» – что-то оскорбительное в ее адрес, она наверняка все время неправильно себя ведет. Русскую Сонину маму семья отца не признавала, а Тину и подавно. Папины родственники, видя, как Соня вытирает нос рукой, произносили привычное: «Ребенок растет под плохим влиянием», и имели в виду, конечно же, первую Сонину бабушку – Алевтину. Потому что Сонина мама с Соней не жила.

Берта казалась своей дочери личностью весьма загадочной. Лет до двенадцати Соня не помнила никаких разговоров с ней, никаких совместных прогулок, никаких игр, ничего. Когда мама приезжала из Ленинграда от своего второго мужа, она и сама смотрела на Соню с любопытством, как будто не вполне понимая, как с этим чудищем Соней обращаться. «Чудище» ходило по комнате, поглядывало на маму и стеснялось сесть при ней на горшок, отчего страшно мучилось. Тина посещать общественный квартирный туалет запрещала Соне категорически. До десяти лет только горшок, и Соня спокойно к этому относилась, но не при маме же! Хорошо хоть, что мама как-то об этом догадалась и сказала: «Не стесняйся, Сонечка» и, взяв папироску, ушла курить в коридор. Выносить горшок явилась бабушка и посоветовала Соне не быть идиоткой. «Маму стесняться нельзя, это же мама!» приказала Тина, что было одним их самых весомых аргументов за всю совместную жизнь бабушки и внучки. Обычно, на любое Сонино «почему», Тина отвечала веско, категорично, а главное доходчиво: «На спрос. А кто спросит, тому в нос!» Поэтому Соня запомнила этот случай, – от удивления, и впредь не забывала, что мама – это мама, значит, быть идиоткой никак нельзя.

Образ матери у Сони складывался в основном из услышанного от бабушки. Чаще всего, рассказывая о дочери, Тина говорила: «Бедная Берточка, много работает, диссертация, не дают продвигаться, зря в партию не вступила, вторая сволочь ничуть не лучше, он у нее жадный, как паразит, ребенок не нужен, надо навестить». Когда созданный образ мамы внезапно материализовывался, Соня испытывала затруднения. Мечтать о маме все же проще, чем с ней общаться. А если звучала фраза «надо навестить», становилось намного интересней, это означало, что Тина снова собирается в Ленинград. Самым приятным в этих поездках для Сони был поезд.

«Бедный ребенок не нужен ни матери, ни отцу» – так Тина говорила постоянно. Но вот, по настоятельным просьбам дочери, она везла Соню в Ленинград, откуда всякий раз уезжать одна отказывалась, несмотря на уговоры Берты оставить девочку ей. Чем больше Берта просила, тем больше Тина старалась доказать, что это невозможно. Она очень артистично и добросовестно старалась: буквально через несколько дней после приезда московских родственников все в доме уже готовы были выть и бросаться на стенку.

В маленькой двухкомнатной квартирке Тина поселялась вместе с матерью зятя, пожилой дамой, которая больше всего на свете ценила покой и уединение. Общаясь со сватьей, Тина трещала без перерыва, ее голос разносился по всей квартире, и закрытые двери комнат тому не мешали. Сама же Соня попадала к «молодым», где, как всегда, была совершенно неуместна. Мамин муж не испытывал к детям никаких чувств и за несколько лет совместной жизни с Бертой ни разу не обратился к Соне по имени. Наблюдая за ним, Тина все время ходила с хитрым видом и что-то нашептывала дочери, от чего у Берты делалось затравленное лицо. В конце концов, Тина победно увозила Соню в Москву. Берта плакала на перроне, а Соня маялась и чувствовала только одно: поскорее бы все кончилось, и они бы уже поехали, ведь в поезде так спокойно и хорошо!