Анна Гайкалова - Марфа

Вся атмосфера повести необычна – она колеблется, переливается, она наполнена светом, цветом, радостью. Опять логика и интуитивность, реальность и мистика – одно в другом, одно, переходящее в другое, но тут еще и мистика, облеченная в сказки, – детский вариант. Папа-сказочник и мама-фея – воплощенная детская мечта. Хорошо быть ребенком в такой семье, но не просто. Вон как высока планка, вон как мама с папой разговаривают:

« Самооценка, Марфуш, ничего не стоит в современном понимании, потому что она утверждение: „Я стою дорого“. И все бы ничего, но второй фразой в этом утверждении – „А ты стоишь меньше меня“. Есть самоуважение. Это значит – „я не могу себе позволить“. Ты при детях ругаться не стала, значит, уважаешь и детей, и себя. А самооценка современная, это совсем другое, знаешь что? Она – „да кто ты такой?“, вся от амбиций по происхождению. Пусть бы она уже обрушилась окончательно ».

В «Марфе» есть непрерывность мира, как в «Небе». В «Марфе» есть также и дидактика, как в «Арбузе», но она спрятана в кружевах – занавеска, органза. Получается обрамление, а это – классика. «Марфа» соединяет в себе качества, присущие и первой, и второй повестям, и как центр представляет гармонию правой и левой сторон.

Последняя фраза книги: «Если повел ты свой рассказ, подари людям надежду, и будешь знать, зачем живешь».

Анна Гайкалова знает, зачем живет, и ее книги всегда дарят нам надежду.

Потому что без надежды – как жить?

Отрывки из этой книги, пока она складывалась, я показывала многим. Одни радовались содержанию, другие резко отметали не только ценность, но даже правомочность этого текста и ругали меня. Порой вокруг книги, особенно – вокруг «Разбитого Арбуза» разгорались нешуточные страсти! Но каждое новое мнение, даже самое возмущенное, только помогало мне искать более точные формулировки, более подходящие примеры. И сейчас, когда книга написана, я благодарна всем, кто читал ее полностью или частично, кто принимал ее или отвергал.

Елена Томлянович, Степан Томлянович, Людмила Фролова, Маргоша Нейман, Рена Афанасьева, Людмила Третьякова, Юрий Третьяков, Наталья Василькова, Наталья Родивилова, Ида Михайлова, Евгения Жмурко, Надежда Давыдова, Мария Давыдова – за каждое высказанное мнение, даже самое резкое или насмешливое – благодарю и прошу прощения у тех, кого здесь не назвала.

Иссэт Котельникова – за «теорию развития души» – благодарю.

Мария Максимова, Юлия Голомазова, Лея Халанай, Мария Давыдова – за помощь в корректорской и редакторской правке – благодарю.

Делясь со мной вашими взглядами и убеждениями, вы помогли этой книге появиться на свет, а мне – укрепиться в своем решении ее издать.

Спасибо тебе, Господи, что ты меня так устроил. Мне не сложно привыкать к любым условиям жизни, Ты научил меня находить радость в каждой крохе.

Шесть часов дороги машиной, несколько минут отрешенного смотрения на разбитые окна чердака, через которые снуют изящные ласточки, вид перекошенных стен дома, что все еще держится ради своих нерадивых хозяев… И вот уже какая-то особенная тишина снисходит в душу. И тут же, еще не вступив за порог, я ловлю свои случайные мысли: а может быть, мне не только июль провести тут, может, захватить август?

А ведь только вчера в эту разруху не хотела ехать.

Но так часто бывает, что, вынужденная подчиниться, я вдруг обретаю радость.

Осмотрев цветущую кремовыми венчиками огромную липу, вхожу в первую дверь. Она на уровне земли, а за ней лестница вверх. Сруб дома поднят. Как на сваях, он стоит на шести валунах, подальше от сырости здешней земли.

Дверь с улицы – из тонких досок, вторая, что выше, покрепче, а главная, через сени, ведет в комнату с печкой. Она обложена ватой и обита тряпьем для тепла. От прежних хозяев осталась черная икона, что темнеет над дверью, и ее уже не отчистить. Мы было сначала пытались, но решили, что лучше оставить как есть. Уж очень она хрупка, страшно испортить.

Сразу улавливаю здешние ритмы. Неожиданно я начинаю даже думать стихами, и сейчас они словно постучались изнутри, но отступили. Все равно придут, тогда можно их записывать, а можно просто говорить ими. Или ими думать.

Вот так оно и будет перетекать, словно пряжа из руки в руку, словно радужная игрушечная пружинка малыша, словно содержимое песочных часов – размеренных, но скоротечных. Перестраиваюсь послушно, уже и думаю иначе. О том же, но на другой мотив.

Гигантских размеров паук невозмутимо покачивается перед входом: откуда вы, незваные? В свой мир я не приглашал.

Но мы идем мимо, муж тащит огромные пакеты с поклажей, а мои поноски не крупнее пуделиных – я по этим разломанным ступеням даже с пустыми руками поднимаюсь осторожничая, словно таясь. Уж очень все хлипкое, хрупкое, как истонченные косточки кого-то, отдавшего Богу душу столетия назад.

Этот дом – прикосновение к бывшему, которое уже почти неосязаемо, но почему-то продолжает жить и посылать свои вести тем, кто дерзнет побыть рядом, прикоснуться, припасть.

Вот оно, нутро дома. Снимаем с рук главную поклажу ― огромного городского кота, и он немедленно вспоминает свое прошлогоднее блаженство. Породистый хвост вздымается опахалом, и новый пуховый обитатель в один прыжок преодолевает то самое пространство, где я, не имея удали бродить по местным просторам, буду медленно кружить весь следующий месяц. Боевой клич домашнего любимца звучит как «муррра – ваша жизнь», да так в городе и переводится, но тут, несомненно, исполняется иначе.

«Мирррр, – воркует кот. Он и так размером с двух крупных котов, а тут еще больше увеличивается, растет на глазах, пропуская врачующий воздух деревни через каждую шерстинку. – Мирррр вам, веррррные мои слуги. Вы сумели угодить своему властелину!»

Непостижимо, отчего ему, не ведающему свободы, так нравится здешняя жизнь.

Комната загромождена нашим скарбом, мы выходим на улицу и вдыхаем аромат вечерней липы и густой запах молока, наплывающий плотными волнами со стороны фермы.

И как будто бы не было ни печали, ни лени трогаться с места. Очарованный край забирает внимание, обращает к себе и веру, и душу, и сердце.

Но надо разбирать вещи.

Возвращаемся в дом, я слушаю, как скрипят ступени, каждая что-то рассказывает, у каждой свой голос.

– Ах, некоторые вовсе не против, чтобы по ним походили ногами, – смущается первая.

– Разве это тяжесть, ощутить чье-то тело, если ты изнемогаешь от одиночества? – размышляет вторая.

– Я еще крепка, мой голос самый звонкий, но и самый глубокий, – кокетничает третья.

– Нас скоро сожгут? – тревожно бьет чечетку четвертая.