Анна Гайкалова - Марфа

– Я помню руки огня, не бойся, это вовсе не страшно, – утешает ее пятая и добавляет: – Да и не так уж скоро, видишь, они снова приехали жить.

– Кроме огня есть и другие обращения, и мы перейдем своими путями во что-то новое, что сейчас от нас скрыто, – немного нудно философствует шестая.

– Ах, это еще далеко за горами, – беззаботно радуется седьмая, – вот увидите, никакой конец света нам не грозит!

– Разговорились, болтушки, – шутливо журит их восьмая, самая главная, потому что она не просто ступень, но и пол перед дверью в сени. – То-то я уже подзабыла, как звучат ваши голоса…

Восемь ступенек в дом. Несчетное количество раз мы шагаем по ним туда и обратно за этот вечер. Дом постанывает, кажется, даже стены расходились, не особенно прислонишься. С радостью подставляет себя под банки и ведра больше ни на что не годная печка. Прокашливается старый шланг, по которому только что погруженный в колодец насос гонит в дом воду, ведра наполняются живой водой и туда сразу же погружается блаженная физиономия кота.

«Пьющая кошка воды не оскверняет», – я помню, от кого эту мудрость слышала. Так говорил один человек, любитель кошек и монастырей. Люблю людей, у которых истории есть истории на любой случай.

Кап-кап-кап – оживает рукомойник, с трудом вставляются сетки в кривые оконные рамы, выпадает с чердака на пол через щели в потолке песчаный дождь.

Под домом квакают лягушки. Мелкие мошки ползут по стенам, причитает закатная птаха. А мы обустраиваем свой уют.

Но вот наступает долгожданный отдых. Вещи разобраны, кое-какой порядок устроен, и можно спокойно плыть в завтра. Уже ночь.

У меня в изголовье – открытое настежь окно, через него струится запах молока и меда. А внутри, в душе, как половицы этого дома, что-то поскрипывает, щелкает, а потом затихает, прислушивается. Может быть, тут и есть мне уготованная, моя обетованная земля?

Я думаю о том, что большой город лишает нас чего-то тайного, утробного, какого-то главного послания от бытия.

«Вам не прикоснуться к нашим секретам, – кажется, слышу я голос невидимой стражи этого края. – Вы произносите слова, но под защитой шума не узнаете их смыслов. В ваших больших городах не постичь ни глубин, ни значений, даже догадки не смогут озарить надежную тьму ваших убежищ, если вы забыли о хрупкости ваших тел и о том, что вы смертны».

– Какая благодать, – шепчет муж, засыпая. Это скорее вздох, чем слова, и я молча киваю ему в ответ.

Вспоминаю.

– Мы проехали с тобой триста верст, так мало для нашей страны. А бывают страны такие по размеру…

Он нигде больше за всю жизнь не был.

Уплывая, мы прикасаемся к тайне. Словно мы – одинокие странники океана, под которыми всего-то лишь есть, что хрупкий плот из ветвей.

И начинается время, только времени – всего один день. Назавтра хлынут дети, наедут, навезут малышей. Пару часов с утра – и глаза присмотрелись, вот уже закипели кастрюли на плите, отправилась на перемыв после годовой спячки посуда, все розетки в доме перестали пустовать и включились в дела.

Во дворе пока и присесть негде. Трава стоит по грудь, кругом крапива. Ворота хозяйственной части дома не открыть – просела стена, ушла в землю. Вот настанет следующий день, добавится мужских рук – и каково им придется?

– Кому? Рукам или воротам?

– Воротам, конечно, на руки у нас все мастера!

– Откопаем!

Время здесь привыкло жить иначе. Оно медленное, но утекает, как сквозь сито. Только поднялись, а уже пять часов. Разве что пройтись по дороге чуть вверх, оттуда видна большая река. Если вниз спуститься, тоже река откроется, скромная, притоком. В других краях и она показалась бы широкой. Но когда до нее дойдешь, если завтра дети.

Муж тянет шнуры и шланги, роняет старую залежь, и она катится и скачет по сеням. Хожу как цапля, огибая и перешагивая. Посмеиваюсь. Ну и хлама тут, и когда собрали. Немыслимо.

Я бы оставила пятую часть. Но уже научилась: выбрасывать мужнино нельзя. Только выброшу что-то, как он тут же ищет. Как будто кто-то включает сигнал «тебе это нужно немедленно». И он тут как тут. Не находит. Приходит спросить. Мне, конечно, остается отвечать. Говорю правду, а в ответ одно огорчение. Прислушалась к себе раз, второй, что чувствую? И выбрала зарастать хламом. Пусть муж не волнуется.

К вечеру дом наполнен запахами жизни. Смотрю в зеркало на женщину в пестром. Она улыбается одними глазами. Что-то знает об этом разрушенном доме, о хозяевах его и о тех, кто завтра его заполнит. И знание это ей нравится.

А на небе луна чуть с ущербом. Еще крупная, красноватая. Целый месяц нам тут быть, за луной послеживать.

И за солнышком.

Говорят, в этих краях жил давным-давно один Старец. О нем ничего не знали – ни откуда родом, ни с каких годин он тут поселился. Древний был совсем, ходил согнувшись. Впрочем, эта земля к старости гнет, тут немало можно увидеть тех, чьи спины над землей стелются.

Поначалу пытались к Старцу наведываться – совета спросить, наставления, кто зачем. Домик его маленький стоял у леса по ту сторону большой реки, рядом с болотами, где много клюквы. Местные за дымком его трубы поглядывали. Вьется дымок – и спокойней у людей на душе.

Дом, говорят, у него был – одно слово, иной сарай крупней. Кто к нему добирался, он выходил встречать, внутрь не впускал никого, садился на лавку у дома, смотрел. Кому велит: «Говори, зачем пришел», а кому наоборот: «Молчи». Посмотрит и сам скажет что-нибудь. Но и тех, с кем он разговаривал, все равно от себя отваживал. Так ответит да пригрозит, что тот потом кого ни встретит по дороге, идти к Старцу отговаривает. Неласковым к пришлым Старец был, иначе не скажешь.

Зато когда по земле ходил, до сих пор говорят, не мял травы. Вот что он ни скажи, а люди всегда смотрели вслед, как завороженные. Старец движется, а трава как стояла, так и стоит. Поневоле забудешься.

Я вот в этом месте, кому ни возьмусь рассказывать, всегда думаю: сколько тысяч за мной по земле следов?

Было у Старца имя, потом-то и деревни в округе тоже стали зваться подобно – приставляли люди в названьях к имени Старца где суффикс, где окончание. Вот и наша деревенька в его честь названа.

Про дела Старца местные до сих пор рассказывать любят, важничают: был ли он пришлый, нет ли, все равно им родня. Он землю благословил, он на ней дух свой оставил. Пророческий. Вот пойдешь в село, посмотришь, а люди идут, родством гордятся.

– Завтра дети к скольким приедут?

– К полудню.

– Как бы успеть?

Надо все же спуститься и посмотреть на звезды. Их тут россыпи.

Вот она, земля благословенная. Приедет кто-нибудь вроде по воле случая, а глядишь – тут уже задумывается, как бы подольше остаться здесь. Даже если человек никогда в деревнях не жил. Земля проникает в душу, заставляет ее снизить голос, смириться, попросить пристанища. И возрасти. Будто осчастливить собой.