Вячеслав Киктенко - Грустный перечень моих убийств

– Какие еще танцы? – ужасались мы с Коляном.

– Вокруг ёлки – успокаивала Лиля. Просто полька, хоровод вокруг ёлочки. Да вы не бойтесь, это же просто! Мама в два счёта научит…

– А потом?

– А потом – игры, загадки, викторины.

– Ну, это ладно, это сойдёт… А потом?

– А потом – загадочно улыбалась фея – потом лотерея с подарками…

Вот это да! – ухало сердце – что же это за дом? Что же это за подарки такие?

– А что, что? Назови хоть что-нибудь!..

И вот тут, в этом коронном пункте, царица была непреклонна:

– Доживёте – увидите. А то неинтересно.

– Ещё как интересно! Ты чо? Ну скажи, жалко тебе, да? – Ещё продолжали мы тянуть жилы, но, убеждаясь, что уста царицы немотствуют окончательно и бесповоротно, сдавались. И, жалковато отыгрываясь, сквалыжничали:

– А всем подарок достанется?

– Всем, конечно же, всем – милосердствовала Снегурочка – лотерея беспроигрышная…

– А сколько гостей будет? А кого позовут? (кроме нас, естественно) – ревниво любопытствовали мы.

– А взрослые будут?

– Нет, взрослых не будет. Они соберутся в другой раз. Отдельно.

Ух ты! Отдельно взрослые, отдельно дети. У нас так всё в кучу, в один присест. Да ещё после обеда обязательно выпрут в другую комнату… Или на улицу…

– А кто из ребят будет?

– Из ребят?.. – Она задумчиво загибала пальцы – один, два, три…

Вот уже кончились пальцы одной руки… Вот уже загнут восьмой, девятый, десятый… Куда, куда столько? Как можно? Зачем? Неужели хватит подарков? – ужасался я молча,

а вслух лишь предательски выдавил:

– Нелька будет?

– И Неля будет. Мама сказала, в первый раз пригласим всех ребят, посмотрим, кто умеет себя вести прилично, а кто нет.

Вот это да! Это по-королевски.

…обидно, правда, что старались зазря, обхаживали принцессу впустую – позвали б и так. Но жалеть теперь поздно.

Да нам с Коляном, честно говоря, и жалеть-то было не о чем – игра в поддавки принята, негласно одобрена, и яблоко раздора, нежно подброшенное судьбой, с каждым днем становилось всё соблазнительнее, всё слаще, – наливаясь, дозревая до своей окончательной полноты, до промысленного свыше исхода…

***

Свежо, празднично пахнуло мандаринами, вынутыми из буфета, остро запахло ёлкой, оттаявшей в чулане и уже с самого утра, покуда я досыпал, вставленной в крестовину, сооружённую из перевернутого табурета посреди комнаты.

Теперь предстояло нарядить её с тонким, вечно непредсказуемым выбором, с учетом зияний и выпуклостей кроны, её мутноватых, иззяблых глубин; нарядить хрупкими шарами, витыми стеклянными сосульками, морозно облитыми звёздами, перевить канителью, пересыпать блёстками, увешать конфетами и грецкими орехами, звонко обёрнутыми в золотую и серебряную фольгу – в общем, свершить весь тот волшебный, радостно-хлопотливый обряд, который ожидался каждый год с таким нетерпением, с предвкушением чего-то неизмеримо большего, чем может дать любой, самый замечательный праздник на свете. Каждый год ожидалось Чудо.

И оно не совсем обманывало, нет…

Оно мерцало в какие-то забвенные доли минут, скрадывалось, и снова вспыхивало – вон там, над зажжённой свечой, внезапно озарившей медленный поворот

стеклянного шара в густой тёмной хвое…

Оно проскальзывало в незнакомо-праздничной улыбке старых знакомых, весело и шумно отряхивающих снег у порога, в ласковом слове, в обещании…

Но уплывало, обязательно уплывало куда-то в долгую морозную ночь, таяло золотыми отблесками на стене, весело-приглушёнными голосами из соседней комнаты, где всё ещё длился взрослый праздник, а тебе оставалась лишь узкая полоска света, яркая щелочка в двери, да и та всё мутнела, дробилась, гасла…

И только мраморно мерцавшие слоники на комоде всё продолжали свой баснословный поход за счастьем, семь бессонных, от мала до велика, путников, крутолобо бодающих тьму. А из тьмы выходил и, сгустясь над кроватью, окутывал мягкой паволокой Сон…

Наутро было уже не то. Чудо истончилось, иссякло, выдохлось. Оставалось доживать остатки праздника – колоть орехи, сосать конфеты, грызть семечки…

А потом, через недельку-другую, виновато расставаться с ёлкой, чей постыдно желтеющий костяк ещё долго, безмолвным укором, чуть ли не до самой весны будет

дотлевать на задворках в жалкой кучке таких же горемычных предвестниц Чуда.

Оставалось перекладывать ватой игрушки, убирать в ящик, а потом снова ждать, целых двенадцать месяцев дожидаться Нового года…

И вот он вновь наступил.

Ну, уж в этот-то раз всё будет не так, как бывало: в этот раз нас позвали на Бал!

И Чудо не ускользнёт. Стоит только поосторожнее, повнимательнее выследить его…

Ёлка наша, домашняя, это, конечно, хорошо. Это просто замечательно.

Но как же медленно тянется день!

Двенадцать… Час… Два… Вот уже наряжена ёлка. Вот мы уже пообедали. Я слоняюсь по дому. Я сдерживаю себя.

Я не выхожу на улицу, где сейчас так интересно. Я лишь смотрю из окошка. Там пацаны подманивают чужого голубя. – Вот уже на снег, кружочком, рассыпали зёрна. Вот уже доверчивый чужой сизарь вместе с нашими дворовыми голубями, заманившими его с поднебесья, ходит по этому кругу, погуркивает, поклёвывает просо, не замечая того, что хитрый пацан тихонько подкрался, распахнул полушубок и, выбрав момент, – коршуном падает на него…

Молодчага!

Он накрыл его полою, зарылся в неё с головой, зарюхался в собственный полушу-

бок. Нелепо елозя, покопошился в нём и, наконец, радостно крича, покатился

по снегу с пойманным сизарём в руках!..

Ну, нет! Я с утра чисто вымыт, меня дожидается глаженая белая рубаха и чёрные – в диагоналевый рубчик – штаны. Мне нельзя кататься по снегу.

***

…дубовая дверь отворилась. Вот они, иллюминаторы. Они густо

замазаны краской. Это подводное царство давно затонуло, нечего в него

заглядывать попусту – так, видать, рассудил домуправ и однажды замазал оконца.

Да и нет там ничего, кроме огромного никчемного подвала…

Как бы ни так!

Теперь это не подвал, теперь это чертог, сверкающий изумрудными, рубиновыми, золотыми огнями!..

– Заходите, заходите, мальчики, с Новым вас годом, с новым счастьем – приветствовала королева Виктория, – хотя счастье в ваши годы (она притворно вздохнула) это каждый ваш божий денёчек…

Она была великолепна в чёрном бархатном платье с открытой грудью, на которой полыхали переливчатые каменья, нанизанные столь прозрачной нитью, что если б не золотой замочек, порою взблескивавший на шее сзади при взмахе волнистых кудрей, было б загадкой, как они, при ходьбе перекатываясь по высокой груди, не соскальзывают дальше, за чёрную каемку платья, в глубокий вырез, в безвестную глубь…

– Алмазы! – Восхищённо шепнул Колян. Кудри, сиявшей лавиной спадавшие на плечи, были слегка скреплены на затылке круглой серебряной брошью-заколкой с голубым камнем в середине. Брошь, подсобрав волосы, точно просеивала их через себя, ровно распускала по плечам и спине…