Аля Карамель - Гоэн

Отсидев полтора часа в очереди к педиатру за справкой для детского сада, мама пятилетней Леры торопилась покинуть поликлинику. Обдумывая, получится ли заскочить за продуктами до наступления обеда в магазине, она волокла дочку за руку по больничному коридору и рассеянно отвечала на её вопросы. Мимо девочки проплывали таблички на кабинетах: ЛОР, окулист, не-вро-па-то-лог, главврач, регистратура… Юрист?

– Мам, а кто такой юрист? Он что лечит?

Мама, в очередной раз выдернутая вопросом из воображаемого магазина, как могла, объяснила дочери, кто такой юрист.

– О! Я буду юристом! – безапелляционно заявила малышка.

Этот в определённом смысле исторический визит к детскому врачу не оставил никакого следа ни в памяти Леры, ни её задёрганной мамы.

Семья Максимовых, как было принято в их круге общения, старой московской интеллигенции, состояла только из инженеров: дедушка, мама, папа, оба Валериных брата – старший и даже младший, который получил образование уже после распада Советского Союза. Последние трое были ещё и кандидатами наук. Распространённый в среде технической интеллигенции снобизм, предписывающий считать достойными специалистами лишь физиков, химиков, математиков и инженеров, в семье Леры не ощущался. Ей прочили карьеру врача, но недолго: от анализа крови из пальца у Леры кружилась голова, а когда брали кровь из вены, девочка теряла сознание.

Комбинация природных качеств Валерии позволила бы ей преуспеть во множестве профессий. Здесь был и пытливый ум, и способность видеть «картинку» целиком, отмечая несоответствие ей мелких, но важных деталей, и великолепная память, и то, что позже назовут эмоциональным интеллектом. Лера была от природы эмпатична и бережно относилась к людям. Её шестым чувством было чувство социальной справедливости.

Случайно брошенная фраза пятилетней девочки оказалась пророческой. Валерия сама приняла решение поступать в юридический, и в семье её горячо поддержали, всецело одобрив выбор профессии. Для подготовки к вступительному экзамену по истории родители наняли репетитора – по пять рублей за академический час. В назначенный день Лера приехала на занятия в просторную «трёшку» в Южном Измайлове. Её встретила тургеневская барышня с прямыми волосами, негромким голосом, кутавшаяся в длинную шаль: по Лериным детским понятиям, именно так должна была выглядеть аспирантка исторического факультета МГУ – будущая жена дипломата или кого там ещё. Барышня просила называть её Ирина Витальевна; сама же обращалась к ученицам на «вы»… Пахнуло желанным студенчеством…

С первой минуты встречи лицо Ирины Витальевны показалось Лере смутно знакомым… Промаявшись до конца занятия и перебрав все возможные варианты, Лера спросила напрямик:

– Ирина Витальевна, а вы не ездили в пионерлагерь вожатой?

– Я?! Вожатой? – вспыхнула Ирина Витальевна, словно это предположение оскорбило её. – Ну, если только в пионерлагерь от МГУ…

В пионерлагерь от МГУ не ездила уже Лера, поэтому она решила, что просто попутала что-то…

А когда в следующий раз Ирина Витальевна провожала до двери Леру и ещё четырёх учениц, она вдруг обернулась и произнесла: «Знаете, Валерия, я вас вспомнила!»

…Лере было лет десять или двенадцать, когда она впервые поехала в пионерлагерь. Родители привезли дочь на машине; к тому времени смена уже заехала, пообедала и отправилась на тихий час. В Лерином отряде было двое вожатых: Лена и Ира. Боевая Лена была постарше Иры и заправляла всеми делами отряда. Дети слушались, но больше уважали, чем боялись. Ира же напротив, была тихой и романтичной. Лере запомнилось, как по вечерам вместо традиционной сказки либо страшной истории она пела девчонкам под гитару дивные песни. Девчонки боялись шелохнуться – такая была тишина…

В первый раз оказавшись без родителей столь надолго, Лера чуть ли не через день строчила им письма. Бесхитростный ребёнок, она писала обо всём на свете, делилась впечатлениями и мыслями, пересказывала анекдоты и даже частушки. Видимо, и родители скучали по дочке, потому что в день окончания смены с самого утра приехали в лагерь и забрали ее.

И тут…

– Валерия, вы не могли этого знать, но в том лагере была цензура детских писем. Да-да! Всё зачитывалось на собрании вожатых в присутствии начальника лагеря. Я помню, что читала на одном из таких собраний ваше, Валерия, письмо. Именно после этого случая мы, новенькие вожатые, заявили свой протест и отказались передавать письма детей из наших отрядов. Мы твёрдо заявили, что о цензуре надо предупреждать, а не просто тайком читать послания ничего не подозревающих детей. В том письме вы писали родителям о порядке, существующем в лагере, когда по приезду часть гостинцев дети сдавали в «общий котёл», а вожатые потом раздавали их в отряде во время прогулок в лес, походов и прочих общих мероприятий. А вы заехали позже, поэтому гостинцы не сдавали, и по-хитрому ели и свои, и чужие. Вы написали об этом только родителям, а узнал весь лагерь, – Ирина Витальевна смеялась, рассчитывая позабавить и Леру.

…Всё тайное становится явным. И это явное настигло Валерию спустя годы. А она-то рассчитывала оказаться «самой умной». Какой стыд! К счастью, все отнеслись к этому эпизоду с юмором, и радость от встречи с Ирой-вожатой заслонила неловкость от её рассказа. И Лере было приятно, что она первая узнала Иру: ещё бы, её почти не изменили эти пять лет.

Благополучно сдав экзамен, Лера в тот же день помчалась к Ирине Витальевне с благодарностями и букетом. В ответ та подарила книжку китайской поэзии «Трудны сычуаньские тропы» с дарственной надписью: «Такой-то, превратившейся из пионерки в студентку» и пр. Прощаясь, Лера задала традиционный в таких случаях вопрос: «Могу ли я рекомендовать вас своим знакомым?» Ирина Витальевна ответила, что выходит замуж и уезжает из Южного Измайлова, поэтому, наверное, нет.

Больше они не виделись. Не зная ни девичьей фамилии Ирины Витальевны, ни брачной, как было её искать? Да и зачем… Лера не была подвержена «синдрому одноклассников». Она была уверена, что если судьбе будет угодно, она сведёт их и в третий раз. Или не сведёт. В любом случае, не стоит ей мешать.

Танин папа, как большинство советских мужчин сороковых – пятидесятых годов рождения, не знал, как быть отцом, его никто этому не учил. У него перед глазами не было примера хорошего родителя и семьянина. Те, кто мог бы его показать, – деды, – были исторически далеко, через пропасть революции и Первой мировой. А отцы… Что могли показать отцы? Свою спину – уходящую на фронт либо уводимую в лагеря? Да, кто-то вернулся живым с фронта и из лагерей. Но что могли дать они, травмированные навсегда, своим сыновьям?