Виталий Иваницкий - Иногда так бывает

«Надо убить его, или убрать подальше, чтобы не видеть и не слышать… Это невыносимо», – он подошел к телу второго, лежащему на кафельном полу. Ему стало ужасно одиноко. «Блин я ж тогда один останусь, в мире. Надо просто сделать так, чтобы мы снова по-разному двигались, говорили. Так было, до того, как я понял, что мы идентичны, или он понял, что… Сука!!!» – голова опять пошла кругом. Он вспомнил, что видел в одном из глюков его без левой руки. Он снова посмотрел на второго, теперь тот лежал в той же позе, но в правой руке держал оторванную левую руку. Живот скрутило, и его вывернуло раз или два. Рвота была вызвана не столь ужасом от вида конечности и крови, а от безумия, творившегося вокруг. Он потерял сознание, а затем снова очнулся в доме посреди зимы.

***

Николай и странник снова сели в авто.

– Я знаю, что тебе надо торопиться, что-то сделать, но не знаю, куда и что… Я даже не могу вспомнить твоего имени. Как тебя зовут?, – он вопросительно посмотрел на странника, тот отрицательно покачал головой.

– Меня зовут Восправрм. Хм. Примерно так звучит на вашем языке мое имя, – он улыбнулся, – Называй меня Вася. – Николай недоуменно глянул на «Васю»: «Он что, издевается? Какой нахрен Вася!? Это похоже на какой-то несмешной анекдот: Вася прилетел из другого мира и подружился с Колей!?». – странник заметил злобные огоньки в его глазах и добавил:

– Тебе это не понравилось, но разрядить обстановку стоило, да и имя это для тебя простое и сразу запоминается, так что не парься! – он снова улыбнулся.

– Я много лет, подростком и уже довольно взрослый, верил, что я особенный, что добьюсь чего-то сверхъестественного, или встречу кого из инопланетян и тому подобное, – он перевел дыхание и продолжил. – И вот, спустя десять или двадцать лет, после того как все эти бредовые идеи ушли от меня, появляешься ты и взрываешь мой мозг. Мало того, что всё это охренеть, как удивительно и пугающе, так ты еще и издеваешься, как будто. Просишь называть тебя Вася, как в каком-то тупом анекдоте про кавказцев!

– Не надо нервов. Они тебе еще пригодятся. И на этом закончим. Можешь называть меня как хочешь, а можешь никак не называть – мы торопимся, – он сделал знак рукой, как будто поворачивая ключ в замке зажигания. И они поехали.

***

Дом посреди зимы сейчас был теплым и как будто родным. Здесь было довольно спокойно и уютно. После предыдущих событий такая перемена была спасительна. Он нашел какое-то сушеное мясо в тумбе у стола, воду… После трапезы он уснул на кровати, которая была жесткой и довольно большой. – Дубовая – подумал он. – бредовая-дубовая – добавило сознание, падающее в пропасть глубокого сна.

Этот сон был как обычный сон, нереалистичен, с глупыми ситуациями и диалогами. Понимание, что он спит, пришло практически сразу, и это его порадовало, лишь изредка всплывала мысль о том, что спит он неизвестно где и когда. В реальности ли? На настоящей ли кровати? Дубовой?! И это всё порождало новый сон, где он стоял рядом с огромным дубом, обнимал его ствол и проваливался в него, и засыпал вновь, как в кровати. Сквозь скомканное повествование морфея, он понимал, что мужик в поле, которого он видел со спины, – это Толстой. Тот самый Лев, с бородой, и, почему-то, грозно сдвинутыми бровями, который через секунду уже грозит ему пальцем и беззвучно шевелит губами, стараясь донести до сновидца неслышный наказ… В другую секунду это эхо многих голосов слитых воедино, которые поют: «Мы эхо, эхо, мы долгое эхо друг друга…».

Он оказался за столом в кафе, все еще во сне… Рядом сидела женщина лет сорока и медленно мешала ложкой чай с молоком. Ее глаза были устремлены немного мимо стола, куда-то в пол или на ножку рядом стоящего стула, голова была чуть наклонена влево, взгляд неподвижен. Вокруг было довольно тихо, один посетитель, который «сидел» в смартфоне, негромкие звуки с кухни, и редко проезжающие машины по трассе, – это было придорожное кафе.

– Кто вы, – спросил он у женщины тихо. Она медленно подняла взгляд и уставилась в его глаза. Минуту не моргала (либо моргала одновременно с ним) а затем, из ее глаз потекли слезы. Он смотрел на нее и подумал, что уместно будет ей подсказать:

– Поморгай… – после его слов картинка окружающего как будто дернулась на миг, а женщина уже улыбалась и глаза были сухими.

– Привет, мой дорогой. Как твоя учеба?

– Я не учусь вроде, уже. Нигде. А вы кто такая, женщина? – ее брови на миг приподнялись, она махнула рукой, как бы говоря ему: «Не до приколов твоих».

– Ты наверное не изменишься никогда, уже 22, а иногда ведешь себя как подросток, ты же прекрасно понимаешь, что я не поведусь на твои шутки. Видели – знаем… – она провела пальцем по краю кружки и та стала прозрачной.

– Я знаю, что я во сне. И что вы, женщина, нереальная.

– Спасибо за комплимент. Меня давно не называли «нереальной!» Жаль только, что уже женщиной, а не девушкой. Раньше было проще. Вариантов развития было мало. И я отвечать могла не на всё. А теперь сама начинаю заигрываться и забываю о главном… А теперь, молодой человек, прошу вас играть роль, иначе все пойдет по плохому сценарию. Я думаю, что в тебе еще остался ужас предыдущих твоих восприятий, – она выразительно посмотрела ему в глаза.

– Да. Этот сон лучше, чем хрень до этого.

– Ты, наверное, не изменишься никогда, уже 22, а иногда ведешь себя как подросток, ты же прекрасно понимаешь, что я не поведусь на твои шутки. Видели – знаем… – она провела пальцем по краю кружки и та стала прозрачной.

– А я не представляю как ты сделала кружку прозрачной сейчас, – он замолчал и с опаской взглянул на нее, – вполне могло быть, что данный жест был «вне игры».. Но она продолжила.

– Ты прекрасно знаешь, что для таких как мы, изменять молекулярные свойства веществ не сложно. Тем более керамики, а черт, я на самом деле даже не знаю, из чего она сделана. Это получается просто по желанию. На самом деле – это меня удивляет твое удивление и неспособность или нежелание делать подобное.

– Возможно, я забыл. Ты знаешь, я действительно забыл. Помню себя лет с пяти. Вышел во двор нашей пятиэтажки, в те времена родители, тем более в нашем небольшом городке, не боялись отпускать пятилетних детей одних… Так вот, я вышел. Была, по-моему, осень, да, ощущения были осенние. Не знаю, почему я был один во дворе, возможно, это происходило в будний день, утром. В садик не пошел почему-то… Сидя на железной, черной качели, с застежкой спереди в виде, эмм…, крючка железного, я ощутил одиночество и тоску. Эти чувства кажутся мне теперь, в воспоминаниях, невероятно сильными. И глядя на себя со стороны, сквозь все это прошедшее время, эти чувства становятся «здесь и сейчас», и я становлюсь тем маленьким мальчиком, одетым в вязаную шапку, варежки – потому что железо холодное, в сапоги с шерстяными носками – потому что: «это чудо все равно в лужу залезет». Мальчиком, сидящим, практически не раскачиваясь, на узкой холодной качельке, и смотрящим на пустой двор, на деревья, с которых почти опали листья. Этим мальчиком, который понимает всю пустоту и тишину этих мгновений, понимает как взрослый, потому что глазами этого мальчика смотрю я. Одиноко и тоскливо… Тогда, впервые, свобода, возможность идти куда захочу, делать что захочу показалась мне не нужной, она ощущалась как пустота, тем не менее полная ужаса, от осознания какая она на самом деле. И после этого я сразу вернулся домой, даже не помню, кто был дома. Знаю, что кто-то из родных был, хотя там и стены были родными, – он улыбнулся. Ему стало тепло внутри от мыслей о близких и родном доме, именно тепло, физически. – так что, женщина, вас я не знаю, и как играть в вашу игру непонятно.