Елена Макарова - Глоток Шираза

Хорошо. Поехали дальше. Я стою, вокруг кружатся дамы с кавалерами, дамы в роскошных платьях, кавалеры – в форме, зрелище притягательное, но быстро надоедающее.

Мое внимание привлекает мужчина, невысокий, плечистый.

Он стоит у колонны, не танцует, просто стоит и смотрит. Я не могу понять, чем привлекает к себе этот человек, но я неотрывно гляжу на него. Он стоит спокойно, вольно, скрестив руки на груди. Потом мы познакомились. Он оказался простым английским матросом. И вдруг я понял, что заставляло меня не отрываясь глядеть в его сторону. Я впервые увидел человека с чувством собственного достоинства. Возможно, это трудно сформулировать, я и сейчас не могу понять, почему при взгляде на него в ушах зазвенело: вот человек с чувством собственного достоинства. Надеюсь, Вы с Вашей проницательностью и душевной тонкостью объясните старому чурбану, в чем дело. Но это – при встрече. И напомните про Эльбу, про судьбу некоторых из тех, кто в тот вечер кружился в танце. Целую Ваши пальчики. Бумага все стерпит. Ваш И. Л.».

Утро, еще ничем не перепачканное, небесно-голубое, морозное, заставлено высокими коробками. Где-то за ними – пятиэтажка профессора. Как он там, апостол науки? Вернулась ли на место карточка Лизы Мейтнер? Умненькая, дотошная еврейская девушка, та, что обнаружила механизм расщепления какого-то там урана, то есть, по сути дела, секрет термоядерной реакции, покинула каталожный ящик. Это невозможно! От помощи в поисках термоядерной Лизы профессор отказался наотрез. Нет! Он не пользуется услугами частных сыщиков и в кабинет никого не допускает. «Видимо, у Лиз есть общее свойство – пропадать из виду», – добавил он, пытаясь смягчить резкость.

Лиза бьет сапогом о сапог. Холодно. И надо ехать на «Новослободскую», пока он на работе, – все на работе, все – при деле, каждый в своей ячейке: один вещает с кафедры о проблемах современного кинематографа, другой – в крови операционной… белая шуба, красный шарф… взять чемодан, свезти к профессору.

Есть ли хоть кто-нибудь, кроме нее, кто бы смог когда-нибудь потом, после, воспроизвести рассказы профессора, его манеру начинать с середины, минуя пролог и зачин, его поиски забытых имен по каталожным ящикам… Потом, потом, все потом. В «потом» смысл ее сегодняшних блужданий. Потом у нее будет свой угол там, где петух не кричит, и корова не мычит, откуда – не вырваться…

От «Новослободской» до дому – несколько минут ходу. Лиза сворачивает под арку. Одна арка, вторая, третья – и вот угловой подъезд. Старый дом, старый тесный лифт-кряхтун, деревянная необитая дверь. Лиза всовывает ключ в замочную скважину, из-за двери напротив доносится Нюрин писклявый голосок.

– Тетя Лиза, это вы?

– Я.

– Откройте меня, тут Колька обделался, а мама в магазин ушла…

– Мама сейчас вернется. И придешь. Я тебя буду ждать. Ясно?

Все как было. Все на своих местах. Запертая Нюрка, чахлая орхидея, подаренная ей в первый день знакомства и увядшая через неделю, машинка с грязными клавишами, чашка с недопитым чаем… Лиза разматывает шарф перед зеркалом и тут же рывком навинчивает его вокруг шеи; что ей тут делать, больничное тряпье стирать? Зачем она его сюда притащила? Чемодан на месте. Но как она донесет его со всеми вещами? Взять необходимое – и вперед. На плечиках – дареные платья, закордонный люкс, на такую роскошь никакой зарплаты бы не хватило. Как она могла сдать себя в эту камеру хранения на целых полгода? Неужели за одно только право хранить свою одежду в чужом шкафу? Да где тут разобраться, что к чему и почему, а выглядеть она должна всегда от-лич-но, отлич-но. Лиза снимает с вешалки мужскую рубаху, прикладывает к себе – голубой ей к лицу, да ей все к лицу, черт подери! Лечь бы под одеяло и уснуть. Вот бы он обрадовался, увидев в постели свою кукулю, свою любимую Crazy Girl…

– Можно к вам?

Нюрка. Белобрысенькая, маленькая, под глазами – сине; типичный продукт городской среды.

– Заходи. Сейчас заведем твою кукушку. – Лиза переводит часовую стрелку на «три». – Смотри, да не проворонь.

Ку-ку, ку-ку, ку-ку.

– Тетя Лиза, а почему нет вороньих часов? Они бы каркали… Вот в одной книжке сказано, что вороненок взлетел, потому что стал смелым, а я, тетя Лиза, ничего не боюсь, но почему-то не летаю…

– Почему да почему! Вот были бы почемучкины часы…

– Тогда в час дня получилось бы одно почему, а утром и вечером много почему…

– Сообразительная ты, Нюрка! Ставлю тебе двенадцать «ку-ку».

Нюрка смотрит в клюв кукушонку, считает вслух.

– Еще!

– Последний раз.

– Почему последний раз?

– Потому что мне пора на работу. – Лиза возвращает стрелку на место, достает из ящика стола блокнот и фломастер. – Дарю!

Рисуй старательно и передавай маме привет.

Мешок с больничным тряпьем летит в мусорный ящик. Театральный жест. Перепуганные голуби взмывают ввысь. А это уже кино.

Рука утыкается во что-то холодное.

Профессор открывает глаза, рывком снимает трубку с телефона. Никого. Послышалось во сне? Похоже, он ополоумел. Спит с телефоном. Две подушки в ряд: на одной – его голова (профессор ощупывает потную лысину), на другой – красный аппарат, немой помидор. Опять звонок.

– У телефона.

– Илья Львович! Я тут оказалась рядом.

– Можете прийти сейчас, немедленно?

– Что-нибудь купить по пути?

– Слушайте, вам нет названия в нашем могучем русском языке! Я спущу вас с лестницы, мне дорога каждая ваша минута… Вас ждет торт! И я – у двери. Форма одежды – парадная. Парад победивших войск!

От метро до дома – одна троллейбусная остановка или пеших десять минут, но кто сказал, что она звонит с «Юго-Западной»? Она же и сказала: «Я тут рядом».

Отутюжить рубашку? Нет уж, увольте! Не хватало на радостях выдать стенокардический приступ. Надо успокоиться. Таблетку валидола под язык. Лучше нитроглицерин, не воняет и быстро всасывается.

Сердце утихло, он одет, пиджак действительно следует выкинуть на помойку, еще эта планка (профессор возвращает ее на место), но стоит убрать руку с груди – планка встает перпендикулярно к ряду, образуя «т», эмблему такси. На рубахе нет двух верхних пуговиц, да и остальные – обломыши из прачечной. Галстук!

Профессор поддевает ножом створку шкафа, ключ куда-то задевался несколько лет назад. Всякий раз, закрывая шкаф, он забывает, что его нельзя резко запахивать, нужно оставлять зазор, в конце концов его можно держать открытым. На дверце с внутренней стороны висят рядком галстуки. Но он не умеет их завязывать. Это было делом его жены. Встав на цыпочки, она затягивала узел на его шее, но галстук все равно съезжал набок, как язык у собаки. Профессор проводит рукой по длинным языкам, ищет тот, что на резинке, находит, просовывает в нее большую голову, смотрит в зеркало. Дать объявление в «Вечерку»: «Срочно нужен Мефистофель». Он декламирует «Фауста», сначала тихо, потом все громче и громче, – интересно, где споткнется сегодня? Вот уже миновала беседа Мефистофеля со студентом, вскипел дважды чайник, кое-как приведен в порядок торт, а Фауста все нет. Или Гамлета все нет? Германна, Германна все нет, вот кого! Видимо, он что-то не так понял, когда волнуешься, слышишь только себя. Чертов телефон молчит. Пошла за сигаретами? Надо было сказать ей, что киоск на нашей стороне закрыли, он теперь на другой стороне, через подземный переход.