Евгений Мосягин - Медные пятаки правды

– Он сказал, что его зовут Костя, – приятной скороговоркой возразила девушка.

– Нет, у него другое имя. Он же литовец, а у них имена и фамилии отличаются от русских.

– А почему у вас на службе одни литовцы?

– Не только литовцы. В наш батальон хотели набрать тунгусов, но у них очень узкие глаза и когда они смотрят на стену, то видят только узкое место, а это для нашей работы никак не годится.

– Шутите, товарищ сержант.

– Не сержант, а старший сержант.

– Какая разница?

– Да почти никакой.

– Ну вот, видите. Так как же зовут вашего Костика? Только без шуток.

– Хорошо, без шуток. Видите ли, литовские ребята при знакомстве с русскими девушками называют себя русскими именами. Только вашему знакомому Костику, я думаю, не следовало бы этого делать. У него очень красивое имя и фамилия. Костас Бонифастас Орла.

– Ой! Только царей в каком-то древнем государстве так называли.

– То-то и оно! Ничуть не хуже какого-то Костика.

– Не хуже, – согласилась девушка и попросила меня, чтобы я еще раз назвал непривычное для нее имя.

Я назвал. Девушка сказала, что она заболталась и что ей надо идти по делу. Она ушла и очень скоро снова появилась в коридоре, неся в руках толстую папку с бумагами. Остановившись около меня, шпаклевавшего участок стены, она вслух произнесла полное имя и фамилию Костаса.

– Правильно? – спросила она.

Я подтвердил, что правильно и очень похвалил ее. Она поблагодарила меня, сказала, что ее зовут Лена и ушла. Она очень понравилась мне и я подумал: «Дай, Бог, удачи тебе, Костас, хотя бы в этом случае».

Одно за другим помещения управления электростанцией приобретали совершенно иной, чем прежде, вид, обновлялись, становились светлей и просторней. Служащие перемещались в них, освобождая другие комнаты. Похоже, что ремонт в МОГЭСе не производился с того самого времени, как было построено это здание.

Я забыл о своем разговоре с Леной, как вдруг через несколько дней она подошла ко мне со словами:

– Ваши ребята сказали, что вы художник.

– Да что вы, Леночка. Какой же я художник? Солдату в армии не полагается быть ни художником, ни писателем, ни даже акробатом, в армии солдаты должны быть только солдатами.

– Но мне Костас сказал, что вы художник и, пожалуйста, не шутите.

– Передайте Костасу большое спасибо за его высокое мнение обо мне.

– Передам, только выполните мою просьбу.

– Какая же просьба может быть у такой красивой девушки к бедному солдату?

– Нарисуйте мне портрет Костаса.

– Костаса? Да что вы, Леночка? Я не умею его рисовать. Давайте я вам лучше нарисую Буденного. Знаете, какие у него усы?

– Это я могу в магазине купить. Мне нужен портрет Костаса.

– Да ведь он такой большой, что ни на какой портрет не поместится. Попросите у него фотографию.

– У него нет фотографии.

– Пусть сфотографируется.

– Ну что вы заладили, фотография да фотография. Не можете, нарисовать, так и скажите.

– Именно об этом я вам и толкую.

– Не хотите!

– Леночка, лучше давайте я вам свою фотокарточку подарю, – предложил я.

– Спасибо, только мне нужен портрет Костаса.

И вот в результате этого разговора или просто фантазия мне такая пришла, но я нарисовал, все- таки, портрет Костаса. Но какой портрет! Ни до этого, ни после этого случая я, пожалуй, ничего подобного не смог бы сделать, даже, если бы и захотел. Я прикрепил к стене более, чем полутораметровый лист грубой оберточной бумаги, которой укрывали паркетные полы от штукатурной и малярной грязи, и попросил Костаса немного постоять на месте. Все это делалось, как бы в шутку. Филенчатой кистью, без карандашного рисунка, размашистыми штрихами я ни на секунду не задерживаясь, уверенно, как будто всю жизнь только и занимался подобным делом, в полный рост нарисовал Костаса. Солдат стоял вполоборота, снисходительно улыбаясь, нисколько не ожидая ничего существенного из необычной затеи старшего сержанта. А портрет, между тем, получился. Шапка, распахнутая телогрейка, сапоги, одна рука в кармане, в другой руке сигарета, несколькими штрихами обозначено лицо. Живой Костас Бонифастас Орла смотрел с желтоватого листа мятой бумаги, даже его славная улыбка как-то просматривалась на лице. Потом пошли зрители. Изо всех отделов приходили работники МОГЭСа, хвалили портрет, говорили, что очень похож. Мне тоже портрет нравился. Но больше ни разу мне не удавалось так легко, на одном дыхании нарисовать человека. Раскованность, озорство, необязательность, – все это вместе, видимо, дало уверенность моей руке и глазу.

Лена сказала:

– Разве такой портрет я просила вас нарисовать?

– Чем же он вам не нравится, Леночка?

– Нравится. Но такой большущий. Нарисуйте мне, пожалуйста, маленький портретик, маленький, чтоб я могла его в руки взять, в сумочку положить.

– Но я же вам говорил, что Костас не поместится на маленьком портрете. Берите этот, хотите я вам его упакую.

Лена покачала головой и выразительно посмотрела на меня.

– Ну, как с вами разговаривать? Неужели в армии все сержанты такие?

– Да нет, не все. Наверно я один такой.

– Слава Богу! А то бы вся армия пропала.

– Так не пропала ж.

– Потому и не пропала, что вы один такой на всю армию.

– А вы знаете, почему я такой?

– Почему это?

– Потому что вы мне нравитесь, а я вам нет.

– Вот еще! – фыркнула Лена и ушла.

К концу марта отделение мое закончило ремонтные работы на электростанции. В последний день, когда солдаты грузили на батальонную полуторку свои инструменты и материалы, я в коридоре встретил Лену.

– Леночка, прощайте навеки, – обратился я к ней, – если я вас чем обидел, вы уж простите меня.

– Ничем вы меня не обидели. А портрет Костаса у меня есть. Подождите здесь, я сейчас.

Она сходила в комнату, в которой работала, и сразу же вернулась с фотографией. Это была, так называемая визитка, с которой на меня смотрел улыбающийся Костас.

– А вы говорили, что он не поместится на маленьком портрете, – покачивая головой, с упреком заявила Лена.

Я сказал ей, что не всегда следует верить мужчинам, потом очень серьезно сообщил девушке, что Костас, по всей вероятности, в этом году демобилизуется из армии.

– Подходит его срок, – пояснил я.

Лена внимательно посмотрела на меня и без слов тихо пошла по коридору на свое рабочее место.

Немногим больше года прошло с того времени, когда меня прогнали с должности комсорга батальона. Это совпало с окончанием моего двухмесячного карантина, который я провел без увольнения в город. Когда окончился срок моего наказания, я не обратился к начальству за увольнительной запиской. Старшина сам спросил меня, нужна ли мне увольнительная. Я поблагодарил старшину и отказался. Теперь мое отделение работало в главном корпусе академии Бронетанковых войск. Я смирился со своей судьбой и с покорностью животного, которое ходит по кругу, приводя в движение какой-то древний механизм, безропотно исполнял свои обязанности. Я устал от ожидания и бесплодных надежд. Служба казалась мне бесконечным наказанием и я принимал это наказание, как должное. Даже преступники в тюрьме знают окончание срока своего заточения – я не знал окончания срока своей службы. Пошел шестой год моей солдатчины.