Юрий Чемша - Отдохните, сударыня!

– Четырехстопный ямб, – похвалила подружка.

– Хорошее название, – одобрил Василий.

– Это размер, – пояснила поэтесса. – Все стихи имеют свой размер.

– Ти-ти-ти-тá, ти-ти-ти-тá, – так звучит ямб, – пояснила подружка. Василию понравилось, что поэзия измеряется в ти-тях.

В этом месте своего рассказа Василий попросил меня пояснить, что такое ямб и если возможно, то, сколько это будет в наших понятных миллиметрах. Но другие мужики начали его торопить, опасаясь, что до конца обеда он не успеет дойти до самого интересного.

Выпили ещё. Поэтесса перестала закусывать совсем. Даже капустой. Лицо её побледнело, а глаза закрылись. Губы шептали. На тарелке оставалась её сарделька. Василий, считая именно поэтессу главной гостьей и как бы своей собственностью, мысленно распространял эти права и на поэтессову сардельку. На минуту он задумался, какую долю сардельки отмерить однокласснице, чтобы остаться гостеприимным хозяином. Он переглянулся с подругой. Взгляды их становились всё более понимающими друг друга.

– А я знаю, о чем думает Василий! – объявила подруга. – Он думает, что в мой рот не влезет эта толстая сарделька. Угадала? А вот вам, Василий!

Быстрым движением она наколола на вилку последнюю сардельку и, дразня Василия, теперь уже не торопясь, стала грызть её своими мышиными зубками.

– А по зубам? – спросил бригадир возмущённо. – У меня в семье за такое…

Но публика зашикала на него:

– Тихо, не перебивай! Слушай.

Поэтесса тем временем опять собралась, открыла глаза и продолжила импровизировать:

– Браво, Нинон, это мой любимый размер, анапест!

– Я правильно услышал? Анапест? Или анапестик? – спросил бригадир.

– Откуда я знаю? Афанасьич вон знает, – кивнул на меня Василий.

Бригада загомонила, предлагая свои варианты толкования. Василию понравился самый первый.

– Да, братцы, я тоже так подумал, что это они про пестик.

– Небось, проверил втихаря, на месте ли? – спросил бригадир. Все грубо засмеялись.

– Дураки. У меня всегда всё на месте. Будете дальше слушать?

– О-о-о! – загомонила бригада. Один только бригадир посмотрел на часы.

Как-то незаметно быстро допили бутылку. Василий подумал, не выставить ли вторую, но поэтесса спохватилась, сказала, что дома её ждут.

– Да брось, Нинон, никто тебя не ждет, – опять выдала её подруга.

– Нет-нет, я слышу . Мне надо домой…

– В туалет ей просто надо было, – сказал бригадир, который знал про девушек после двадцати всё: его старшая была уже на выданье.

– Вообще-то торопилась, – подтвердил Василий. Бригада приняла мнение бригадира как рабочую версию.

Василий стал одеваться и даже успел обуть один ботинок, но поэтесса категорически остановила:

– Ни в коем случае, Василий, вот этого не надо. Сегодня у меня счастливый вечер… Мне всё, наконец, стало самой про меня понятно. Мы уходим.

Она посмотрела на подружку требовательно. Та перевела взгляд на Василия и пожала плечом, извиняясь за причуды гения.

– У Нинон обостренное чутьё. Раз она что-то слышит , значит, в этом что-то есть.

Василий смотрел в окно, как они, обнявшись и поминутно останавливаясь, шли через широкий, слабоосвещённый двор в подъезд дома напротив. Ему показалось, что поэтесса рыдала. Василий подумал, что придётся учить поэтессу закусывать.

Девушки зашли в подъезд, а он всё стоял, пока у него не затекла одна нога. Тут Василий заметил, что стоит в одном ботинке. Он переобулся в тапочки. Потом вернулся за стол и доел капусту.

Луна светила ему на подушку и не давала заснуть. Василий пытался вспомнить, где у него при жене была заначка с сигаретами. Может, что там осталось. Но потом вспомнил, где, и вспомнил, что не осталось.

Наконец дрёма стала нагружать ему веки и даже, кажется, успел присниться наш бригадир.

– Брешешь, – не поверил бригадир.

– Только не лысый, а с шевелюрой, – уточнил Василий.

– О, с зарплатой будем! – обрадовались все. – Сон в руку. Давай, Василий, дальше.

– На чём это я остановился. Да, луна…

И в самый сладкий момент засыпания… ну, когда в самый последний момент – раз! и дёргаешься – вдруг раздался звонок в дверь.

«Кого это принесло в такую позднень? Неужели в третью смену будут просить?» – подумал Василий. Такое иногда бывало на заводе. Даже, случалось, присылали дежурный автобус.

Василий как был, в трусах, пошёл открывать дверь, собираясь сказать посыльному всё, что думал про завод, и отдельно упомянуть про бочки.

Но потом он забыл и завод, и бочки, потому что ему понадобилось крепко продрать глаза. Сначала Василий увидел выдающийся бюст, а потом того, кто этот бюст принёс.

– Можно войти?

Василий отступил в глубь комнаты.

– Вам письмо. Она сказала, что Вы поймёте, потому что любите Пушкина.

Василий взял в руки скомканный клочок бумаги и расправил его.

В бумаге значилось:

Дальше было оборвано. Но Василий уже поднаторел в поэзии. Повертев записку и посмотрев бумагу на просвет, он угрюмо, но с пониманием ситуации спросил:

– Хорей?

– Ямб.

– Опять этот чёртов ямб! Что она хочет сказать?

– К ней муж внезапно вернулся. Володька. Она его услышала .

– У неё муж?!

– Володька. Тоже в нашем классе учился.

Василий замолчал, потрясённый. В уме он стал складывать все несуразности поведения поэтессы на предыдущих свиданиях. Сумма сошлась. Выходило, что он, Василий, обыкновенный дурак.

– Из плаванья вернулся?

– Из алиментов. Он от неё к матери убегал. Когда она сына Амфибрахием назвала. Он его с собой забирал.

Василий уже ничему не удивлялся.

– Амфибрахий – это по-гречески?

– Это поэтически. Размер такой.

– А-а… Дались же ей эти размеры…

Василий помолчал. Хотелось курить, но он помнил, что в заначке ничего нет. Гостья переступила с ноги на ногу. Чтобы хоть что-то сказать, Василий заметил:

– А у тебя ничего так… с размерами…

Подружка поэтессы скромно промолчала. Василий подождал и решил уточнить:

– Значит, мне дали отворот?

Подружка кивнула:

– Ты не беспокойся, мне тоже. Володька сейчас прогнал. Сказал, что я её совращаю.

– А ты совращала?

– Я её курить учила. И выпивать. Ну как бы с горя…

– Ну и как, получалось?

– Плохо. Как выпьет, так сразу в стихи…