Максим Чопчиян - Здравствуй, животное

– Да успокойся ты… Ты че орешь, мурена? Сейчас все будет…

После этих слов он попытался встать, но с первого раза у него это не вышло. Передо мной сидел трясущийся старик двадцати лет. Опершись обеими руками о стол, он с трудом встал, но, сделав шаг, вылетел из кухни, как пьяный, хватаясь за дверной косяк, и все, что попадалось под руки ему на пути. Потом он резко остановился и стоял, шатаясь, еще минуту, попутно соображая, где он вообще находится, и кто лежит на диване.

– Клюшечка моя маленькая, – сказал он, немного пройдя в себя, узнав свою пассию, тяжело сопевшую на диване, и подсел к ней.

– Спит, че, – констатировал он.

Не знаю, что было между ними, но одно я знал точно: Тыква никогда никого не любил. Ему было попросту насрать на это слово или чувство. В этом он тоже никогда не разбирался, и, так как это была его квартира, он не сильно-то и держался за Машу.

Да, кстати, у нее даже было имя, и практически после каждой ссоры она собирала вещи в чемодан, а он брал этот чемодан и кидал его вниз с балкона третьего этажа. Маша в слезах проклинала его и выбегала из квартиры, после чего он спокойно закрывал за ней дверь, садился за стол на кухне, брал банку, сыпал на нее отраву, прикуривал, глубоко вдыхал, и через секунду голова его со стуком опускалась на стол. Правда, на следующий день они были снова вместе, потому что ей попросту негде было жить, а ему просто не с кем было спать. К нему её привезли его знакомые нарки на одно из джи ви пати. Она тогда приехала к подруге из другого города в Ебург, чтобы поступать в институт или найти работу, но у нее не вышло ни того, ни другого. К тому же, с подругой они поссорились, и та просто выгнала её на улицу. И как раз в тот момент её жизни, когда она сидела на остановке южного автовокзала, четкие ребята, решившие раскуриться, как раз ехали мимо. Конечно, это была не отзывчивость на проблемы девушки. Просто легкий куш, причем куш из другого города, как они узнали в последствии, да еще и с маленькой психологической травмой. Конечно, ребята сразу же проявили мастерство ухаживания и доброты, поинтересовавшись, что она делает так поздно на остановке одна, и не изъявит ли она желания прокатиться с ними в этот прекрасный вечер? Маша была не робкого десятка, да и на родине ей уже приходилось сталкиваться с гопо-флиртом. Ночевать ей было негде, и она, конечно же, согласилась. А ребятки эти как раз ехали к Тыкве на квартиру, чтобы без особого палева покурить и расслабиться. Вот так Маша оказалась на квартире у Тыквы, там они и познакомились. Тыква встал с дивана и побрел в ванную. Меня ужасно шкурило, «глаза потели», и было такое ощущение, что я сижу в парилке. Я слышал, как мое знакомое «животное» хрюкает и сморкается, приводя себя в «порядок». Порядок относительный, потому что наше общее «удовольствие» разрушало также быстро, как и приносило кайф. Да и кайфом это нельзя было назвать. Это была смесь из сильного возбуждения и паранойи, которая в конечном итоге усыпляла тебя, погружая в беспамятство. Тыква вышел из ванной бодряком и уже не шатался. Небрежно шлепнул Марию по попе, которая по прежнему крепко спала, и зашел на кухню

– Ну че, бахнем? – спросил меня он, открывая духовой шкаф.

– Давай быстрее, – нервно и грубо ответил я. Он достал целлофановый мешок, с трудом вмещавшийся в кулак, и развязал его зубами.

– Ну что, прокатимся на желтом мерседесе, сэр? – играючи спросил Тыква. Он никуда не спешил. В глазах его играло предвкушение, но его адекватные реакции никогда не были долгими, потому что после того, как он делал первую затяжку, он падал лицом в стол, и эта затяжка была для него последней на ближайшие пятнадцать минут.

– Че там у тебя с работой?

Я прикурил сигарету: – Меня уволили! – с дымом ответил я.

– Че? Как так? Ну-ка давай поподробнее! – с неподдельным интересом спросил Тыква. Ему действительно было интересно в силу того, что почти все свое время он тратил на то, что подпирал своей головой стол на кухне.

– Я не хочу об этом, и буду благодарен тебе, если ты вообще меня об этом больше не спросишь, потому что кроме того, чтобы обдолбиться в хлам, я больше ничего не хочу. Он посмотрел на меня с присущей ему интригующей улыбкой и резко кивнул.

– Ща ты так улетишь, что валенки завернуться. Язык его был богат на выражения такого рода. Он достал две новые алюминиевые банки, слегка надавил на одну, потом на другую, чтобы сделать «лунку», достал иглу, сделал в каждой лунке по несколько маленьких дырок, и протянул одну банку мне. Волнение встало комом в горле. Я очень хорошо знал это чувство. Его испытываешь тогда, когда вот-вот должно случиться что-то хорошее или, наоборот, плохое, или когда пытаешься познакомиться с девушкой, которая нравится, но к которой боишься подойти. Рука моего компаньона, похожая на кран, опустилась в мешок и, зацепив тремя пальцами эту грязную пыльцу, потянулась к моей банке, насыпав пыльцу смерти на мой «кораблик». Он ловко проделал те же манипуляции со своим приспособлением и взял его в руку.

– Ну что, будем? – спросил он меня, протягивая ко мне свою банку, чтобы чокнуться. Да, мы делали так всегда. Это было своего рода ритуалом. Мы чокнулись, достали зажигалки и поднесли банки ко рту. Этот ритуал мы проводили синхронно перед каждым уходом во тьму.

Первый звонок.

Когда ты куришь, тебя не волнует ничего. Тебе ничего не нужно. Ни денег, ни секса, тебя не мучает жажда, ты не нуждаешься в общении. И вообще, ты самодостаточен. Но, друг, это всего лишь иллюзия, которую создают эйфоретики, иллюзия личного космоса. А если быть честным – ты всего лишь муха в стакане, которая решила попить, и которая медленно лезет внутрь стакана, чтобы утолить жажду, но стенки стакана скользкие и её хрупкие лапки медленно соскальзывают в воду. Она пытается взлететь, выбраться из этого стакана, но уже поздно, её целлофановые крылышки намокли, и она даже не поняла, как оказалась в ловушке. Она будет барахтаться в этом стакане и пытаться вылезти, но коварное гладкое стекло уже не будет сухим, как в начале, и муха уже не полетит, как прежде, её попросту нет. Она мертва и ей уже всё равно, что с ней происходит. Когда ты куришь это дерьмо, ты спишь. Потом просыпаешься, снова куришь и снова спишь, в паранойе отсыпаешь это дерьмо из общей кучи в свою нычку от страха, что когда ты в следующий раз проснешься, джи РАФ уже убежит. И так могут проходить дни, недели, пока не закончится это дерьмо, ну или пока ты просто не сдохнешь. Я очнулся на полу. Моя голова была в мусорке, а ногами я был под столом. Через мутную пленку глаз я видел какой-то силуэт, который маячил по кухне, переступая через меня. Я чувствовал запах подгоревших блинов и дешевого парфюма – это была Маша. Мне почему-то казалось, что сейчас утро, и я с полной уверенностью пожелал этого утра ей, но ответ меня удивил: – Ага, утро… Девять вечера, придурок! Давай, вставай, мешаешь мне готовить, айбол…. Тут я услышал голос Тыквы: – Следи за трещиной, женщина! Знай свое место. Конечно, в этой квартире она была на птичьих правах и платила за свое житье сексом и готовкой, а единственной истерикой мог быть отказ от домашних обязанностей на один день, чего Тыква, конечно, не мог выдержать в силу того, что он хоть и был наркоманом, но из богатой семьи, и привычка к прислуге осталась. Он проявлял мастерство перевоплощения, и тут же из сутулого укурка превращался в супер идеального мачо. Мягко подкатывал к ней, сидящей на диване, и принимался мурлыкать и мяукать. Делал он это, честно сказать, как умственно отсталый, но её это не оставляло равнодушной. Полежав еще немного на «домашней помойке», я потер глаза и резко встал. Когда шкуришь, ничего не интересует, кроме насыпки. У тебя ничего не болит, а в голове суп со шкварками из твоих мозгов. Уборная встретила меня резким запахом аммиака, какой, бывает, встречаешь на улице в тех местах, куда молодые парни и девчонки бегают время от времени напившись пива и справляют нужду. На туалет обязанности Марии не распространялись, и поэтому, может быть, там и стоял такой фан. Ванная комната была похожа на место, где разделывают мясные туши. Единственное, чего не хватало, это плахи по середине. Сливной бочок унитаза не работал, и приходилось набирать воду в старый пластиковый ковш и смывать все «свои дела». Перед стульчаком стояла стиральная машина, но это была не лучшая её локация, потому что когда ты сидел на «белом камне», твои согнутые колени упирались в нее, и это было жутко неудобно, особенно для наркомана, которого в трезвом состоянии бесило все. На машинку были навалены грязные вещи, стирать их никто не собирался. И когда я задавал вопрос Тыкве: «Слышь, амеба, ты почему не стираешь?» Он всегда спрашивал меня в ответ: «А зачем?» И, если честно, этот ответ ставил меня в тупик. Тыква всегда отличался своей гипербезалаберностью, и этого у него было не отнять. Когда мусора на кухне становилось слишком много, он брал мусорные мешки и скидывал их с балкона вниз. То же самое он проделывал и с использованными презервативами, и с только что выпитыми бутылками пива. Ему, конечное, что-то кричали прохожие и жильцы с нижних этажей, но ему было на это по барабану. Он кричал им в ответ разные ругательства и показывал средний палец. А когда-то до первой встречи с Джи Рафом он был примерным маминым мальчиком. Он учился в военном училище, куда пристроила его мама, и даже делал успехи в спорте и строевой подготовке, а так как из этого заведения отпускали домой только на выходные, появляясь дома, он даже сам убирался в комнатах огромной родительской квартиры, отпуская горничную домой. Но потом все резко изменилось. Он стал сбегать из училища во время рабочей недели и слоняться по городу с каким-то своим другом, пить пиво, а так как он нигде не работал, и ему нужны были деньги, он воровал их из дома. Его мать была очень богатой и не замечала пропаж мелких сумм. Через какое-то время эти «преступления» вскрылись, и родители, которые сначала не хотели отдавать свое чадо в армию, резко поменяли свое решение. К счастью для Тыквы тогда был принят закон об одном годе службы вместо положенных двух. Но даже служба в армии не принесла своих плодов. По приходу из нее ему подарили квартиру и Кадиллак. Любой парень, живущий в нашей стране, может только мечтать о таких подарках судьбы, а Тыква ничего этого не ценил. Он стал устраивать вечеринки с размахом и проститутками, а через какое-то время туда добавились и наркотики. Дальше становилось только хуже. Став зависимым, он заложил все ценные вещи в ломбард, которые, в последствии, забрали за долги. А на вопрос его матери «Когда ты собираешься все это выкупать?», он отвечал ей также, как и мне: -«А зачем?» Что, конечно, приводило её в ярость, но она ничего не могла с собой поделать – это был её единственный сын, и она любила свое чадо таким, каким оно было. Я сидел на унитазе, задумавшись о том, где я буду теперь искать работу, о наших отношениях с моей девушкой, о своей маме, для которой мое увольнение будет ударом, и о том, как мне за все это стыдно. Стыдно за то, что не смог удержать синицу в руках, ведь тогда у меня было все, а теперь я был ничем. Ничем, сидевшем на унитазе с упирающимися коленями в стиральную машину, от которой даже в неработающем состоянии было больше пользы, чем от меня. Дверь в эту «пещеру» не закрывалась. Правильно, а зачем? И в тот момент, когда я остановился в своих размышлениях о высоком на том, чтобы «завязать», дверь распахнулась. Это был Тыква.