Алексей Болотников - Тесинская пастораль. №4

– Тихо, тихо… мужики. Тут все свои, а не надо рысковать, – осаживает компанию Баир и обижается. А может, и зря. Какие, действительно, сказки про товарища Сталина… Баир пьёт свой стакан сладкой бражки. И сердито хрустит солёным огурцом.

– Нет, погоди, погоди, Басурманка Баир, ты чо тут нас стращаешь? Сколько мы ещё голову в коленки прятать будем? Ты что думаешь, среди нас сексоты водются? Вот ты – чей будешь? Откель взялся?

Баир равнодушно жуёт огурец и не реагирует на Венку.

– Эх, гости дорогие! Чо головы повесили?.. – сглаживает момент Колька.

– Гуляй, рванина, от рубля и выше… – тут же подхватывает Венка Богдан.

Наступает баиров час… Баир петь хочет. Выпивает второй стакан бражки, вытирает рукавом рот и пробует голос. «Бга-а-а… дя-га-а-а… Бай-ка-ал пере-е-хал!..»

– …Рыбацкую лодку берет – слаженно подхватывают гости – и грустную песню заводит, про Родину что-то поёт… – Особенно возвышается церковный бас отца Федоса. Вместе с Баиркой они заглушают остальные подголоски и ничуть не тяготятся этим. На песню выходит Мария, покормившая сына. И вплетает свой сильный голос – приятное сопрано – в песенную вязь. И – воодушевляются люди! Забирают всё выше, мощнее…

Песня знакомая… Про них эта песня. Про побег к обетованной свободе и поиски лучшей жизни. Вот она – свобода – рукой подать! Вот лучшая доля – за отчаянным поступком следует…

Бежать, как бежит каторжник-бродяга, сломя голову, в новую неизвестность, не хуже, поди уж, нынешней тяготы… Хуже не будет. Хуже и не бывает. Куда уж хуже-то? Унижение бесчеловечное, хотя и равенством зовётся. Бежать – и вся недолга. А уж день-то покажет!

А песня дюже добрая. И – выводят грозные рулады со страстью, с силой душевною, так рьяно, словно обретают ту самую свободу через крик свой сердечный.

Кто-то еще пришёл. В сенях копошится, в тряпках – половиках запутался.

– Мир дому! С сыночком тебя, Колька. И тебя, Марея. Дай, думаю, зайду… И-их, какие люди…

– А и молодец… садись ко столу.

– …помяни… то ись… Выпей за крестника моего, Борисыч!

– како… «помяни»… Ты с ума сдурел, Хфедосий? – возмущается Петька Сысой.

– А давай чёкнемся, Костя! И с тобой, Петр… Хоть и заноза ты…

Борисович зашел. Секретарь сельсоветский. У него на Ферме родители живут и другие родичи. И все праздники Костя тут, с ними, да по друзьям ходит. Худой, прямой, как дерево в осиннике. И одет по-деревенски: какой это секретарь? Однако люди здешние не по должностям судят. Какой человек – смотрят. А Борисович-то и на балалайке, несмотря на должность, не куражлив и рюмочкой – с каждым – не брезгает чёкнуться. Очкастое его лицо улыбчиво и доверчиво. Нет, не чванливый парень.

– С крестинами вас. Дай ему жизни, значит, сто… а то и больше…

– …дай, дай бог.

– да и даст!

– Да дал бы, дак нету его! – подливает дегтя Венка.

– тьфу ты, опеть за свое… – снова негодует Баир.

– Крестника как назвали, дядя Федос? – интересуется Костя, закусывая квашенной капустой,

– Так ты же записывал, Борисович. Ай, забыл?

– …а налито, гостеньки дорогие! Итти-ж-вашу мать… За вами не угонишься. За сына моего Саньку Натырова…

– Не Натыров он. Семёновым записали…

– Как так? – изумляется Баир.

– …да знаю я… Какая разница?

– Не скажи, Николай! При родном отце – чужой имя нельзя. – поддерживает Баира Федос.

– Помолчи, Хфедосий! Не твоя власть, ихняя.

– Так не расписаны же.

– Борисыч, ты это брось! Нельзя человека обижать, хоть и киргиз он. Да хоть еврей будь… Православный – все тут! – Федос багровеет – не то от выпитого, не то с гнева.

– Так не я закон писал, дядя Федос. По закону же…

– Ты, Колька, чо молчишь? Твой дитё? – Баир багровеет и пьянеющим взором сжигает Натыру.

– Ну, мой.

– К председателю иди!

– А уже тута!.. – с порога громыхающим басом объяляется другой гость. И бесцеремонно втискивается в застолье. – Не звали? А я нахалом… Кому председатель нужон? – и наливает себе из четверти в стакан. И, не чёкаясь, пьёт.

– Ты такой председатель, как я Трумен, – мрачно – сквозь зубы – цедит Цывкин.

– Закусывай, Андрей Васильев, – Колька и этому ловит с чашки груздок. Андрей Варнаков груздя не ест. Он смотрит на Марию, выдумывая, что сказать. Мария теряется и, опережая мужа, берётся за бутыль. – Ну-ка, гостиньки дорогие, ещё по одной… За-а-певай, Баир!

– …а давай, кума, про бродягу? – предлагает Костя.

– Так… счас пели. Может, про Стеньку? Борисович, сходил бы за балалайкой!..

Костя охотно поднялся, сглаживая неловкость минуты, ушёл.

Варнаков демонстративно подвинулся к Цывкину, упёрся в него лукавым взглядом

А и Цывкин не сдаёт. Оба молчат.

– Ты вообще чей будешь, Сивкин? Откуда залетел? А?

– Цывкин я… А откуда… все – откуда… Кумекаешь?

– А пацан твой что ж… без матери? А и твой ли?..

– Твой… не твой… не твой это дело.

– Баба что ж… утекла, а?

– Помер… – сквозь зубы цедит Цывкин.

– И давно? – не отстает с допросом Варнаков. – Скоко малому-то твоему?

– Какой твой дело? – кипятится Цывкин. – Уже джигит… взрослый.

– Э-э-э, темнила ты, Сивкин, а ещё… джигит! Сын-то на тебя не похож!

Баяр рывком встает из-за стола, роняя табуретку. Мрачно повисает над столом, сдерживая ярость. Внезапно выхватывает из-за пояса короткий кривой нож и с силой всаживает его по самую рукоять в столешницу. Секунду медлит и уходит, ни на кого не глядя.

Мертвая тишина повисает за столом. Молчит Варнаков. А за стеной просыпается новокрещённый младенец. И скулит. Мария спешно уходит к нему.

Гости обмякают и отваливаются от стола, закручивая самокрутки. И – задымили. Отец Федос сердито замахал руками и, широко перекрестясь, потянулся к сенцам.

– Дак ты куда, отец Федос? – удивилась из-за занавески Мария.

– Срамно тут… Бога не чтите. – И ушёл, даже не надевая длинного своего пальто.

– Ишь какой крестный! На-елся… на-а-апился и восвоязи, значит, подался.

– …завсегда такой! Чуть не по ему – на бога уповает. Да пусть идёт! – негодует хмельной Пилатов.

– Нехорошо как-то вышло… – недоволен и Венка Богдан.

Молча дымили мужики. Мария собирала посуду. За окном осеннее солнце закатилось за хребет Егорьевской горы и – раздробилось широким веером, залило багровой краской Ферму и всё её окружение. К заморозкам, знать. А то к ветру.

(продолжение следует)

(Часть 2 )

Аты-баты… (из солдатского дневника)

Прибыл в военкомат с опозданием, когда уже команда была отправлена. Нас, опоздавших пять человек, посадили на попутный катер с расчётом, что мы в Ныше догоним команду и дальше будем следовать вместе. Настроение было нормальным, даже слегка приподнятым. Я радовался, что вырвался из этого захолустья. Был в последнее время в Чайво, это на 80 км севернее Кылик, на Косе. С одной стороны залив, с другой – Охотское море. Вечные ветра, штормы, шум моря. Песок, поросший стланником. Зимой снег, бесконечные бураны. Скука – до тошноты. Работал я зав. магазином. Карточная система, лимиты, всего не хватает. Народ просит, требует, а взять негде. Много недовольных. Начальство подлизывается, чтобы «по блату» получить побольше и получше чего-нибудь дефицитного. Получив повестку, я обрадовался, прежде всего потому, что вся эта лавочка, моя деятельность на этом заканчивается. Там уже этих забот у меня не будет и душа на месте. Но куда девать вещи? Ведь это всё, что я нажил за годы пребывания на Сахалине. Жаль оставить на произвол судьбы. Но и на себе всего не унесёшь. Одел пальто, захватил продуктов, сколько мог унести и ушёл. Ушёл потому, что ехать было не на чем. Навигация только открылась, но ещё ни один катер не приходил к нам.