Дмитрий Рагозин - Заговор

Она засмеялась:

– Я вижу, вижу!

– Тогда самое время в деревню.

«Двор – глубокий колодец, на дно которого не проникало солнце, если не считать бледных шатких пятен, полинялых призраков, сошедших с окон верхних этажей, и волшебного розового свечения, на несколько минут заполнявшего всю вертикаль нашей цитадели в преддверии сумерек, но зато порой в дневные часы, запрокинув голову, можно было видеть сияющую дольку луны, порхающую в глубокой синеве. Не буду привирать, меня еще не посещали тогда мысли о том, что мне предстоит проделать путь от двора к дворцу, и тем более что путь этот будет подпольный. Но больше всего наш двор напоминал те узкие картонные цилиндры, с донной жестянки которых никак не получалось выцарапать последние слипшиеся леденцы…» Притворяюсь тем, кем никогда не был, и вспоминаю чужие воспоминания, как будто это может вывести меня из топкого круга лет, сквозь заросли куги пустить на волю волн. Я начинаю игру с карты, на которой, вопреки всем мыслимым правилам, смешались червы, и пики, и трефы, и бубны. Как будто все, что я хочу рассказать, известно вам из других источников или по личному опыту, и моя роль сводится к тому, чтобы не обмануть ожиданий, и малейшее отступление от жизненной правды, одной на всех, будет встречено шиком и свистом, чтобы, сбежав по лестнице и открыв дверь во двор, я увидел на дне колодца не детвору, а угрюмых взрослых в полосатых робах, бесцельно бродящих взад и вперед.

Мы выехали ранним утром. Розовый со сна, город провожал нас выставкой монументальных красот – длинных колоннад, грозных статуй, пышных башен, дразня: сколько идей, страстей, приключений оставляем мы ради бедной природы! С моста вполоборота открылся приземистый лабиринт дворца, стянутый желтой стеной. Клубясь темной зеленью, протянулся покатый бульвар. Пустой трамвай дребезжал по сияющим рельсам. Редкие прохожие плоско синели в ярких косых лучах набирающего силу солнца. Прошлое казалось сном, улица уводила нас в пророчества, предвестья, знамения. И как будто отвечая на мою мысль, Нина сказала:

– Я предупредила Соню, что мы уезжаем.

При желании в ее словах можно было почувствовать упрек, но я и в самом деле в предотъездной суете забыл…

Город мельчал, затем напоследок вздыбился плоскими спальными башнями. По левую сторону от шоссе в просветах между деревьями вспыхивала река. Отступали совсем уже безжизненные склады, фабрики…

Нина не любит разговоров, когда ведет машину. Глядя на сизую синеву, на однообразные поля, призрачные рощи, я думал, как все последние дни, о своем детстве, вспоминал двор, игры, детские страхи, первые выпады власти и незаметно заснул.

Мне снилось, что я иду по темным коридорам «дворца», осторожно держа кончиками пальцев розовый надувной шар. Это была бомба. Две дамы, которых я принял за «фрейлин», на мой вопрос, не знают ли они, где находится спальня Z, рассмеялись:

– Еще бы нам не знать!

Они проводили меня до двери в спальню и ушли, шелестя серебристыми шлейфами. Дверь была белая, облупившаяся, с желтым потеком по верхнему краю и масляным пятном вокруг ручки. Закатив шар под кровать, я вдруг почувствовал такую усталость, что решил прилечь, немного передохнуть, обдумать, как безопаснее выбраться на волю, и вскоре сон меня сморил. Проснулся я от страшного грохота.

В первое мгновение мне почудилось, что мы едем по дну бурной реки. Вода кипела, клокотала, хлестала со всех сторон. Мелькали молнии.

– Как спалось? – спросила Нина.

Она казалась совершенно невозмутимой, и это пугало сильнее, чем буйство стихии.

Когда мы добрались до дачи, буря утихла, моросил тонкий, как паутина, дождь. Косая крыша поднималась из белесого тумана. По раскисшей дорожке мы перенесли сумки на крыльцо. Я обошел дом по серебристой траве, заглядываясь на одичавший участок. Деревья были похожи на стеклянные чаши, наполненные до краев. Кусты взъерошенно темнели. Цветы на длинных стеблях горели щепотью рубинов и сапфиров. Влажный воздух создавал иллюзию того, что передо мной не сад, а находящие одно на другое отражения сада в темном трехстворчатом зеркале. Зрелище завораживающее и тревожное, вызванное неспособностью взгляда восстановить цельную картину, поскольку малейшее его отклонение сдвигало расположение частей и казалось, что под определенным углом зрения весь этот сад с его напускной дикостью может сложиться, как ширма.

Дверь на задней стороне дома была белая, облупившаяся, с желтым потеком по верхнему краю и масляным пятном вокруг ручки. Она не оказала ключу сопротивления, но, когда я ее отворял, обиженно взвизгнула, вероятно, уже отвыкнув от бытового насилия или не признавая моего права хозяйничать. Жаль, что Нина обычно не замечает таких маленьких драм. Как я уже вам докладывал, к вещам она не расположена.

Мне нередко случалось входить в пустеющие дома, квартиры, один раз был в безлюдном театре, и неизменно чувство, что кто-то притаился, не желая до срока выдавать свое присутствие: в пустой комнате, где негде спрятаться, и там, казалось, кто-то уже есть, опередивший меня, мои переживания. Невольно я крикнул: «Здесь есть кто-нибудь?», заранее зная насмешливый ответ: «Нет, никого».

Проход из кухни вел в прихожую, и я видел за тусклыми стеклами передней двери Нину в холодном сиянии. Она стояла боком, обхватив руками плечи, встряхивая мокрыми волосами.

Не буду оригинален, если скажу, что мое детство прошло в близости странных, страшных и комичных существ, о которых мы с малых лет учимся помалкивать. Невозможно понять, чего они хотя от меня, зачем мерещатся, манят? Хотят ли они напугать, съесть, уничтожить или приходят на помощь, тревожа намеками и знаками? Например, одноглазый вещун, семенящий вдоль стен и разбрасывающий пыль черными хлопьями. Что ему от меня нужно? Бессвязное существо с длинными щупальцами, обосновавшееся за мусорным ведром – чего от него ждать? Они вздыхают под кроватью, копошатся в шкафу, выскакивают из угла и, оставив след на душе, растворяются во мраке, уходят в складки. Даже если закрыть глаза, они не исчезают.

Как же трудно вжиться в себя!

Кто я?

Уже умер и только припоминаю день за днем то, что осталось в прошлом? Как говорит Капустин – поскольку смерть неизбежна, каждый человек уже по ту сторону жизни, и время – это работа памяти, нагоняющей забвение. Как ни пытался я разложить свое «Я», ничего не вышло: один на один. Злой клоун, соблазняя свистульками и хлопушками, уводит детей в логово старухи-колдуньи, уже приготовившей чан с кипящей водой. Красный мячик, невинно лежавший на полу, вдруг начинает покачиваться, медленно вращаясь, медленно катится по узору ковра, не то выписывая непонятные буквы, не то указывая путь по ту сторону комнаты, дома. Темнота в углу плотнеет, чернеет, шевелится, хохлясь, щетинясь. Кто-то стоит за шторой. Радио на кухне – замызганная желтая коробочка с большой черной кнопкой – вдруг прерывает передачу «В рабочий полдень», и голос обращается ко мне, приказывает. Циферблат моргает и показывает язык. Посреди комнаты вдруг обнаружилась яма, и в ней поселился кто-то посторонний, чужой. Подхожу к окну, какая-то старуха грозит пальцем. Где-то я ее уже видел и в последующие дни постоянно встречаю. Она на меня не смотрит, занятая своими старушечьими делами. Мать не узнает меня. Что здесь делает этот чужой мальчик? Кто его впустил? – и гонит из дома. У сидящих за столом гостей лица превращаются в звериные морды, и у всех фамилии – Лисина, Волков, Медведев. Я один дома. Щелкает замок, входит незнакомый молодой человек, щегольски одетый. Приставляет палец к губам, проходит в спальню матери, роется в ящиках платяного шкафа, прячет что-то в карман, уходит, бросив на ходу: «Если кому-нибудь скажешь, что я приходил, найду и перережу горло!» Таинственные существа, как на картинах некоторых пейзажистов, пробирающиеся на заднем плане, почти сливаясь с тщательно выписанной листвой.