Агагельды Алланазаров - Поклажа для Инера

Слушая удивительные эти рассказы, я тоже невольно начинал думать, что нахожусь в отряде Гёроглы, что подо мной пронзительно ржет горячий конь, и я вместе с другими воинами иду в бой, и отступают отряды жестокого и кровавого царя Хункара…

Но Донлы ага умел не только красиво рассказывать!

Однажды я поехал в город… не помню уж теперь в точности, что там было – какой-то праздник. И Донлы ага дал мне свой чудесный тельпек. Действительно чудесный – завитки были красивые, длинные. В городе на меня не раз оборачивались – уж очень здорово смотрелась у меня на голове эта папаха…

Но даже не сам тельпек больше всего запомнился мне, а то, как старик дал его. Когда я пришел к дядюшке Донлы и, запинаясь, стал просить его о тельпеке, старик просто откинул крышку сундука, достал эту весьма дорогую вещь, молча протянул мне. А ведь кто я был тогда? Мальчишка и не более!

Когда мы с сестрой дядюшки Донлы пришли, наконец, в наше село, все уже случилось.

К дому старика сходился народ. В стороне было привязано несколько ишаков. Женщины в траурных своих накидках, словно тени, двигались меж домом, где лежал бедный Донлы ага, и камышовой пристройкой.

Уже явились и увечный Абдулла, и Гурт ага – наши милисе: негласные, но и неизменные исполнители всех обязательных обрядов. Тут же я увидел Сапара и Черкеза, которые – тоже, исполняя давно отведенную им в селе роль – заголосили, затянули мужские причитания, отдавая усопшему последнюю дань…

Когда выносили тело дядюшки Донлы, старики и за ними все окружающие посетовали, что не успел Гег проститься с отцом… Но кто же возьмется за переднюю правую ручку погребальных носилок?

Так уж случилось, что в нашем роду сердаров я остался самым старшим, а вернее, самым… представительным, что ли… Был еще Тойли – и мой ровесник, и тоже из сердаров. Но о нем, по-моему, в тот момент даже никто не подумал. Когда тяжесть носилок легла на мое плечо, я задрожал и колени мои на мгновенье подогнулись, словно я нес носилку один…

Тяжесть… Невозможно было поверить, что никогда больше Донлы ага не подъедет к нашему полю за своей вязанкой травы. И никогда я не услышу его удивительных рассказов. И никогда… Сколько же всего безвозвратно исчезло теперь!

Когда мы пришли на место, из ямы выбрался запыленный усталый человек. Отошел в сторону, спросил, оперевшись на лопату:

– Кто из сердаров хочет войти туда и посмотреть?

– Это – слова традиционные, положенные по обряду. Я глянул налево, направо… Но здесь никого не было из нашего рода, никого, кроме меня!

И невольно я вспомнил, как раньше многочисленен был наш род. Уже обязательно несколько голосов откликнулись бы на слова могильщика. Но все сердары были на фронте, далеко отсюда, очень далеко… Там, где кровью и жизнью они решали судьбу своей великой родины. И виделось мне, какой яростью и святой местью блестели сейчас их глаза…

Не очень понимая, что от меня требуют, я шагнул к яме. Но тут Гурт-милисе жестом остановил меня… Затем он спустился в яму, лег там, вытянувшись во весь рост – проверил достаточно ли просторна будет могила для мертвеца!

У меня перехватило дыхание, я вздрогнул и замер, словно на меня обрушился поток ледяной воды… Так, значит, вот что я должен был сделать! Почувствовал, как слезы подступили к глазам. И чтобы никто этого не увидел, я поднял голову, стал смотреть на белые неподвижные и такие спокойные гряды облаков.

Председатель вызвал меня в контору – сразу тревожно и тоскливо сделалось на душе. Ничего хорошего ждать мне не приходилось… Ткнул в бороздку лопату, пошел к арыку, смыл землю, налипшую на босые ноги… Что ж, все ясно: председатель решил рассчитаться со мной за дружка!

Я знал, что когда-нибудь это все равно должно было случиться. Знал и ждал. И думал даже, что меня позовут сразу, на следующий день, после того случая с Меле-шейтаном. Но председатель, как говорится, имел терпение! Наверное, хотел дождаться какого-нибудь моего проступка на работе. А может, думал, что я однажды ночью заберусь в колхозный харман, чтобы украсть зерна… Но ведь Язмухамед ага не лишил нас доли, которую колхоз выдал ежедневно на каждого члена семьи. Значит?.. А так ли уж все плохо, как мне кажется?

И однако, когда я входил в контору, сердце мое билось; словно я взбежал на гору, а ноги просто не шли в председательский кабинет. Чтобы хоть немного успокоиться и не выглядеть трусом, я стал прохаживаться около дверей кабинета. Вдруг оттуда вышла женщина вся в слезах, и я подумал: “Наверное, с фронта пришли для нее плохие вести!».

Пора и мне было узнать свою судьбу. Я вошел в кабинет, сел на стул, стоящий у самой двери. Не очень смело огляделся вокруг… Моего прихода никто будто и не заметил. Лишь Сумсар-вага. И показалось мне, что он засуетился. Он почесал карандашом свое толстое лицо, затем вознамерился сунуть карандаш в рот, словно это был мундштук, но не сунул и, в конце концов, заложил карандаш за ухо.

То, что происходило в кабинете, не было ни заседанием, ни простым человеческим разговором… У стола, покрытого красным бархатом, стояла женщина – загорелая, в домотканном выцветшем на солнце платье. Стояла она, опустив голову, вся красная.

А за столом сидели председатель Язмухамед, два его дружка и пузатый бригадир Аяз. Лицо председателя было каким-то осунувшимся, словно после болезни. А прекрасная его папаха сползала на глаза, как будто сделалась велика…

Меле-шейтан, зло и подозрительно выкатив глаза, допрашивал женщину… По-видимому, она перед этим рассказывала о своей болезни, потому что Меле-шейтан орал:

– Брось, слушай! Болезням нечего делать около тебя. Ты же здоровей любой собаки!

После этого “сравнения», женщина вся сжалась. И хотела что-то ответить, и побаивалась. Но потом, по-видимому, она решила, что молчащий, как говорится, все победит. И продолжала стоять, опустив голову, не отвечая на крики. И тут в разговор вмешался Сумсар-вага.

– Эй, Патма! – закричал он, размахивая руками. – Что ты застыла, как объевшаяся корова?.. Промычи хоть что-нибудь.

Этого женщина уже не смогла стерпеть:

– Твоя мать – объевшаяся корова! И твоя сестра с двумя детьми, от которой ушел муж, – объевшаяся корова!

– А ну заткнись!

– Нет не заткнусь! Рябой…, чтоб земля тебя проглотила. Я-то живу на своей земле, у себя дома, и меня не заставит молчать всякий пришлый, отец которого появился здесь, как раб в торбе коня!

Это последнее относилось уже не к сестре и даже не к матери Сумсар вага, а к его отцу!

Глядя на эту женщину, я и сам воспрял духом! Ведь еще минуту назад она стояла такая вся напуганная и покорная, а теперь… И я от души порадовался за Патму. Вот нашлись же у нее сила и смелость, сумела себя защитить! А я как-никак мужчина!