Максим Мумряк - Один соверен другого Августа

– Иди ты… Миллионерша? – только и смог выронить открытый рот простушки. Потом она почти повторила фразу журналистки, будто они были генетическими двойниками:

Чудеса, да и только… вот и не верь потом… простигосподи…

Когда Август садился в кресло пожилой гримерши, он положил на полупустой столик у зеркала свиток листов. Это были его стихи к Василисе. Около двадцати любительских и сверхэмоциональных рифмованных краснобайств, как это теперь Августу казалось. Но они ему были дороги самой своей сопричастностью к летописной документалистике его внутренней жизни. Стены в гримерке были унылые и совсем голые, но лицо приветливой гримерши отвлекало внимание на себя. Она спросила про рукопись и, когда услышала ответ, то просто уважительно кивнула и приподняла одну бровь. Для Августа это было достаточной позитивной установкой перед выходом на сцену. При последнем домашнем телефонном разговоре московская журналистка с передачи спросила Августа о его поэтических упражнениях:

– Было бы очень хорошо, чтобы вы, Август, продекламировали на съемке что-нибудь лирическое из вашего творчества. Знаете, это так трогательно: слова про настоящую любовь человека, бредущего наугад по дремучей суровой северной природе. Не совсем наугад? Ну вы-то понимаете, о чем я? Ваша мама мне кое-что читала и мне приглянулось вот это: про грозу, гром, и дождь, и убегающую реку. Да, я запомнила! Будьте так любезны…

Вечером перед съемкой в просторном номере останкинской гостиницы Август стоял один на один перед судом беспощадного зеркала. Этот в человеческий рост судья-правдолюб бесстрастно фиксировал все: волнение голоса, дрожание рук и самое страшное – несвоевременную окаменелость мимики. Его собственное эхо слегка ободряло Августа своим рефреном, а прерывистый гул вечерней улицы из открытого окна имитировал неравнодушный зрительный зал. Благодаря им после третьей попытки слова зазвучали более непринужденно:

Не то чтоб не спалось,

Не то чтобы не елось,

Не то чтоб не жилось,

Не то чтоб не болелось.

Все вроде как у всех.

Но…нечто глубоко… под «нечто» понимаю,

Не собственно свое, а то, что принимаю

Извне, ну а потом храню, было.

Так вот, оно внутри все бегало, как кровь,

И с нею породнившись,

То траверс поборов,

То с горочки спустившись,

По жилочкам неслось.

И часто задыхаясь,

Я открывал свой рот,

Любовью упиваясь.

Да, это все она, чертовка, осклаблясь,

На палке лыжницы бесясь,

То ярко-голубым, а то сталисто-серым светом,

Не замечая ничего при этом,

Виляла, в слалом уводя, и финиша его достичь желала,

И вдруг, перекрестясь, как в пропасти пропала.

Из раны утекла и лавой застит очи,

И дымная река, свернувшись в многоточие,

На теле возвысясь пластом, корой, вулканом,

Пред нами предстает предсмертным чистоганом.

Ну а скорей всего, в лимфоузле лежит,

Как зверь в своей берлоге.

А мимо жизнь бежит

И вновь пути-дороги…

Все после зарастет, исчезнет страсть, как пламя.

На теле зацветет растительность. И нами

Займутся доктора всех будущих времен.

А также само время.

Профессорам достанется любви прошедшей эра.

И лишь кровоточащая ее кальдера

До века и потом еще не остывает,

И тот рубец любви всегда напоминает

О жизни там. Внутри.

Это был последний опус к Василисе двухгодичной давности, после которого у Августа навсегда пропала жажда консервирования собственных эмоций в рифме. «Видимо, – размышлял он, по привычке анализируя ситуацию, – я сказал все, что мог. Примерно как Артюр Рембо. Единственно, что все-таки не умер после того, как иссяк родник творчества». Добродетель скромности Августа никогда особо не привлекала, скорее она иногда принуждала его к использованию ее черт в своем облике. Верная память, как антикварная чеканка, продавленная в пространстве новыми декорациями и ролями героев, более вероятнее, чем старые слова, теперь с новой силой тормошила уснувшие было мурашки чувств, снова приглашая их бодро пробежаться по коже. Он еще раз убедился в своей правоте и существовании в себе иной, независимой жизни «там внутри».

Потом он отдал дань геологической романтике и бегло прошелестел таежную метеосводку:

Громыхнуло небо в бубен облаков,

Взволновались кудри северных лесов.

С юга приближался шепелявый гость,

Шепотом стирающий городскую злость.

Сердце вдруг забило первобытный бой,

Жилы натянуло звонкой тетивой –

Молния не хочет вхолостую бить,

А река стремится поскорей уплыть.

Дождь, не постучавшись, отворил окно

В дверь ворвался ветер с кем-то заодно,

Зашумели гости с громом во главе,

Заварили чаю на сухой траве.

Мы сидели долго, выплеснули все,

Что налил нам вечер, что нальет еще.

Отсырели стены от чужих обид,

От страстей туманных был и я убит.

Вдоволь настучавшись градом по столу,

Вдоволь нарыдавшись, дождь иссох к утру,

Мне осталась влажность боголиких черт,

Выбоины в сердце и в душе концерт.

Днем мне надо мерить глубину болот,

Изучать колючесть северных широт.

Вечером и ночью нужно обсыхать,

Сном перенесенным на твою кровать.

Выбрал еще свое любимое. С этими товарищами все было более чем надежно и незыблемо: дорога, рельсы, шпалы, вагоны, лица пассажиров – это его неразлучные друзья и подруги по жизни. И он был всегда рад встрече с ними: и тогда, и сейчас.

Днем иногда внезапно гаснет свет,

И будто небо, веселящим вздором пресыщаясь,

Готово гаркнуть темнотой, но нет:

То черный глаз блестит корыстливым зрачком, и в том не каясь

Наводит порчу на тебя, по-голливудски улыбаясь.

Она, блестяще-въедливая дрянь,

Подсела вовремя в час пик, в час бездны,

И пассажир метро, судьбы читая длань,

Уже влюбился всмерть, и уговоры бесполезны.

Он – жертва безобразных скоростей,

На свалке грез его спасительные царства,

Он закопчен угарным газом новостей,

И вот уж спеленован навсегда агентами злорадства.

Под стук колес, под монотонный зуд

Отполированных станком мелодий

По доброй воле ли его везут

В сырой тупик мировоззренческих теорий?

А в массе лиц шокирующий цвет

Произрастает прогрессирующей язвой,

Ее рассадник – знахарь красоты и крайностей ее апологет,