Валерий Шубинский - Тёмная ночь

Мы испили волшебных вод,
и прозрачны стали испив,
и свистит наш прозрачный род:
Пиф.

И ветер поет (а мы не поем)
и отвечают ему с луны:
Теки, о водоем,
а вы – вы спасены.

И белые ночи прошиты короткими сполохами
и дни.
И черные сны наполняются кроткими олухами —
они

кричат нам: кто вы, пришлецы?
А мы в ответ: а мы бойцы
невидимой бригады.
Теперь мы здесь – вы рады?

Привел сюда нас Навин
из‐за волшебных вод.
И славен и не славен
прозрачный род.

Мы учим детей подниматься на тонких веревочках
к огню.
Мы учим лепить и ковать в полукруглых коробочках
луну.

Мы учим ее колебаться и весить,
и белые птицы взлетают с колен,
и вы выдыхаем все вместе, все десять
колен —

и она поднимается так или эдак
над слабым движением вод,
над перекрещеньями веток,
и свистит наш волшебный род.

Но здесь не видны мы никому,
а там никому не слышны,
и в мягких скуфейках мы трогаем тьму,
и знаем, что спасены.

и вот он выронил изо рта
последние слова
и отбыл к черту но ни черта
не нашел на дне крепостного рва

он забыл норманнские слова
он забыл саксонские слова
он забыл латинские слова
и сколько дважды два

во рту его рвота кровь и сталь
и роза алая в паху
во рву трава и кровь и сталь
и стервятник наверху

во рту вино
во рву говно
и герб на порванной груди
в руке его горн
на спине его горб
и роза белая впереди

зеленобокий змей ревет
и взгляд его слепит
взбесившейся речью полон рот
адская лестница плывет
адская лестница скрипит

ядовитая ткань надета на нем
непонятное в нем питье
и залитый светом подземный дом
как сад в грозу
как в роще пожар
как взрывающийся базар
как над битвой урчащее воронье

это Лондон? но смешиваются слова:
это Лондон, Стамбул, Москва

и он возвращается туда
где бой не кончается никогда
стрела все летит и полдень все длится
и висит наверху та же самая птица

и добычи все ждет, но добычи все нету
и стервятник уснул на лету
и лиловая туча не уронит ни капли
и стервятнику снится оса

по пахучей и светлой корнуэлльской дубраве
летящая к серой реке
чтобы выпить из твердого горла оленя
каплю сукровицы золотой

зарезанный сын
разорванный брат
и роза алая впереди
оборванный сон
заваленный грот
где голым он спит
и стервятник несыт

но он просыпается иногда
он проливается как вода

и первому встречному отдает
полцарства за говорящий рот

В одной постели спят
властитель Англии и Франции владыка.

Филипп, скрути меня
сверни меня кольцом.
Я помню – мы родня,
ведь мать моя спала с твоим отцом.

Но ты в короне своей
как толстый муравей,
а я в короне своей
как древо без ветвей.

И зыблется как дым,
вращается как пакля на ветру,
качается как галка на ветру,
смывается как грим
ночной Ерусалим,
и я не в нем умру.

Кровь распятого эфеба,
желчь сожженного жида
растворяет не от неба
убежавшая вода.

За командующих ротами
пьет ангельский отряд,
нависает над воротами
летательный снаряд.

В Божьем граде над вратами
на цепях висит всегда
отсеченная врагами
Черномора борода.

Испугавшая ворону
золотая борода,
набежавшая в воронку
золотистая вода.

(Это все внутри зрачка
золотого хомяка).

В одной постели спят
властитель Франции и Англии владыка.

И снится одному волшебный виноград,
что всасывает тьму,
и в дирижаблях ягод
она засыпает на год,
и в них взлетает в пустоту
и умирает в каждом рту.

Другому снится тьма и свет
и да и нет.

(И ангелов, и ангелов отряд).

Все меняется местами:
хрип и храп, меч и щит,
и над иссохшими кустами
безместный соловей трещит.

Цветет в болоте лилия
и строится Бастилия.
Рычат в саванне львы.
Скрипят под килем льды.

Над Ерусалимом
месяц-ятаган.
Дождь родился над проливом
и пополз к нормандским стогам.

В одной постели спят
истлевшие владыки.

Филипп, убей меня,
пусть бес поселится в бесхозном теле,
и тогда я отдам (он отдаст) половину этой постели
за какого-нибудь коня.

Грядущее, ты что? Грядущее, за что ты?
Грядущее, в тебе какие-то пустоты.

Там ходят завитые львы и эльфы в домино.
Там крутят про цыганку черно-белое кино,

И экипажи длинные на шинах паровых
Туда-обратно возят то живых, то неживых.

Грядущее вещам грозит подледным адом.
Там будет странствовать в тумане каждый атом,

Покуда не подыщет недолгий новый дом.
А вещи подо льдом там заняты трудом —

Десятилетьями они кому-то снятся.
А после планы начинают проясняться:

Проснулся человечек в предгорном городке.
Он ходит с ночью в черепе и с воздухом в руке.

И он садится в экипаж на тяге ветровой —
И едет в позапрошлое с ночною головой.

Иных материков смешные очертанья,
Существ лучащихся воздушные скитанья,

А после – маленький щелчок, и гамадрил
В рулон сворачивает небо, шестикрыл.

Грядущее, ты труляля, грядущее, ты рыба,
Лев, человек, огонь, земля, вода, бессмертье, либо

Какие-то каракули в тетради на столе,
Подзол, растущий под золой, и руки все в золе.

жарит солнце жалит овод
растворившийся вчера
и присаживается на обод
на четверть полного ведра
и в растворе формалина
лежит надутая малина
как дитя
век спустя

шахты рощ питоны веток
стволов большие кадыки:
это в нощь идут из клеток
единороги и быки
круглая сегодня дата
убежал от нас тогда-то
в этот бор
Шор-а-Бор