Ринат Валиуллин - Письма из одиночества

– Я все время думаю, насколько нас хватит?

– С такими темпами, мне кажется, еще на сотню лет… Потом мы поженимся, ты родишь мне детей, я буду лежать целыми днями дома на диване, ни фига не делать, только любить тебя, с каждым днем все больше и больше. Как тебе такое?

– Заманчиво, но на это я не клюну. Любить – это же так скучно, на одном и том же диване, с одной и той же женой – ты сойдешь с ума раньше, чем обезумеешь. Кстати, чтобы ты выбрал: сойти с ума или обезуметь?

– Я склоняюсь к безумству. Полюбишь меня безмозглого?

– Когда нет достоинств – любят за недостатки.

– Прямо-таки и нет?

– Ну, есть один – ты хороший.

– Звучит, как болезнь.

– А что тебе не нравится?

– Хороший – это значит тот, который живет по твоим правилам. Встречаешь ты его, а он открывает в голове своей инструкцию с пометкой «Ее правила» и следует им, пока с тобой не расстанется. Ты с ним прощаешься и думаешь: какой хороший человек.

– Что же думает другой?

– Примерно то же самое: как же хорошо ей со мной было! Пусть теперь всем расскажет, какой я хороший.

– Слушай, мне еще в книжный надо зайти, кое-что посмотреть для домашнего чтения по английскому.

– Пошли, люблю между полок слоняться, в запахе типографии. Мне нравится в этом слове первая часть: мы тут типа графили для вас, типа столько умных книг для вас написали.

– В книжном сегодня аншлаг. Тебе не кажется, что люди слишком много читают? Неужели это действительно помогает им жить?

– Скорее, выжить.

– Откуда столько пессимизма?

– Выжать из жизни все. Веселые человечки треплют книги, они вытряхивают из них чью-то чужую истину. Наверное, своя опротивела, и рассуждают: «Вот так я хотел бы жить, а вот так – умереть, а это возбуждает, хотя и пошлость», смотрят на обложку, потом – на цену, потом – на тираж, и ставят обратно.

– Пошлость возбуждает сильнее, чем красота.

– Потому что ее можно потрогать, она всегда голая, а красоту еще надо раздеть.

– Но это же дорого.

– Если ты про свою, то да, это дорого, мне дается дорогой ценой.

– Ты слишком медленно раздеваешь.

– Просто я не тороплюсь.

– Да нет, ты боишься.

– Да – я трус, тушуюсь перед прекрасным. Черт, ты связалась с трусом. Та, что спряталась за трусами, связалась с трусом. Ок, сегодня я тебя возьму.

– Как эту книгу?

– Да, ты станешь моей настольной книгой, нет, лучше – надиванной, я буду читать тебя от корки до корки днем и ночью.

– Тогда уж до икорки.

– Ты эту решила взять?

– Нет, у этой мне не понравилась обложка.

– А вовнутрь ты заглянула?

– Название слишком много говорит за себя. Какие странные имена у книг!

– Не то, что у нас.

– Они уникальные, по ним можно определить, что внутри, по человеческим – никогда. Имя Мэри… Ничего не говорит, никакой информации. Выстраивай дальше отношения, чтобы что-то узнать, убивай время, нервничай, жди звонка… Не факт, что еще повезет.

– Поэтому у книг больше шансов стать нарицательными. Ты не преувеличивай свое значение – будешь неуязвима, зачем тебе эти нюансы, детали личной жизни, есть девушка Мэри. Хочешь? Бери, открывай, листай. Не хочешь – положи на место.

– Если каждый, кому я приглянусь, начнет меня брать, что от меня останется? Меня и так раздражают люди. Их тут слишком. Но я в отношениях с человечеством. Взять бы всех и бросить.

– Не разбрасывайся, у тебя все в единственном экземпляре, и я тоже.

– Смотри как обильно Донкова на Достоевского легла, всем телом положила на обе лопатки, – на полке под несколькими книгами Донковой лежал томик классика.

– Фолк, перестань пошлить.

– Чувствую, не отпустит, современное искусство тоже требует жертв. Смирись, классик, и отдайся.

– Фолк, перестань пошлить. Лично мне нравятся ее романы, легкие и интересные. Не грузят.

– Судя по фамилии, ей должно нравиться снизу. На дне.

– Вот ты привязался, «На дне» Горький, но не в моем вкусе.

– Почему? Ранний очень хорош, очень горький, он потом еще «Мать» написал.

– Ну это тебе, мне мать написала, чтобы я купила хлеба, хорошо, что напомнил.

– Горькому спасибо скажи. Ну, ты выбрала книгу? Пора, а то макулатура засасывает.

– Да, эту возьму. Ты ее не читал?

– Вроде, только на русском.

– Ну и как?

– Ничего, сюжет избитый, конечно, но язык хороший, с юмором.

– Английский.

– Представь, что мы не в отделе литературы, а в мясном, на прилавке куча иностранных языков: «Простите, у вас английский свежий? Тогда взвесьте мне килограммчик».

– Вот этот, подлиннее. Так что там дальше было по моей книге?

– Встретились двое, разница в возрасте у них – пропасть. Она колеблется: «Если он так мало ест, может быть, будет поменьше срать мне в душу?» – думала она, сидя напротив, на первом свидании.

– А без этих глаголов нельзя?

– Глагол из книги, кстати. Так вот: он был большим сочным поручительством ее счастливого будущего, но ее раздражали его губы, которые жевали слова, мясо, салфетки, ее уста. Губы, которыми он просил ее руки, она долго не давала, так как все еще давала другому, тому, с кем жизнь не складывалась. Ты бы что сделала на ее месте?

– Я бы подумала.

– Почему женщины начинают думать вместо того, чтобы любить?

– Потому что хоть кто-то из двоих должен думать.

– Потом идет внутренний спор ее черт характера и способностей: «Если с ним так трудно жить, может быть, будет легко умирать?» – фантазировала авантюра. – «Но ведь счастливое будущее!» – шептала извилина. – «Да, да, я все понимаю», – хлюпало желание. – «Мне надо подумать!» – встала достопримечательность. Одним словом, она решила, что раз так долго думает, то это точно не любовь, что на х… любовь большую, что она у нее уже была, и что ей нужна еще больше.

– Складно излагаешь, может, ты ее сам написал?

– Нет, подсознание извергло.

– А ты наверняка пишешь сам.

– Пробовал.

– А почему мне не показывал?

– Слишком много личного.

– Вот где ты его прячешь? Колись, что там?

– Там описаны тысяча и одна ночь моей холостой жизни.

– Ого! Не тяжело носить столько опыта?

– Вот и приходится выплескивать.

– Как хорошо на улице после книжного магазина! Сразу жить хочется.

– Обычно я из библиотеки выползал с таким чувством… канцелярской крысой.

– Лучше уж канцелярской, чем подопытной.

– Подопытные – это те, которым не хватило опыта, чтобы их избежать.

Солнце заворачивалось в занавески облаков, день закрывал глаза, его черные ресницы бросали серые тени предметам, дабы те прикрылись на ночь. Хотя молоко воздуха еще не остыло. Дом Мэри подходил к нам медленно и грациозно, он, сталинский, загораживал небо серым кителем облицовки, как образ сурового вождя во времена строительства. Любопытство окон пряталось под веками штор, за каждым из них – хозяйство, частное, мелкобуржуазное – латифундии на замках. Нас съел прохладный подъезд, затем обнял лифт, чтобы доставить на последний этаж. На седьмой этаж – как на седьмое небо. Лифты созданы для поцелуев. Все еще продолжая целоваться, мы вывалились на площадку.