Вячеслав Карпенко - Истинно мужская страсть

– Ты вот что, Любаша… со мной пойдешь, – он взглянул на сноху. – Раз уж так… Да-а, подбери там в корзинку – чаю, сластей там, бутылку, табак. И… пороху пускай Еремей мешочек положит, со свинцом тоже. Давай, пока не тёмно.

– К Сэдюку? – спросил священик.

– Ты пей свои чаи, отче. Водки пока добавь. Или кагору? Без тебя схожу…

Купец выходит на широкое крыльцо. Здесь, свесив ноги с помоста из широких досок, на сваях же примкнувшего к лабазу по всей длине, два молодых работника. Они замолчали, увидев хозяина. Третий рядом ловко колол на широком пне напиленные горкой чурки. Этот – крепкий хлыстоватый мужик с разбойной рожей и цыганскими услужливыми глазами. Его и подзывает к себе Бровин.

– Знаешь… – купец обвел глазами знакомую долину.

Чумов пятнадцать сгрудились у кромки леса поближе к реке; несколько стояло поодаль, среди них можно различить и большие шалаши, крытые берестой, навесы, поднятые шестами. Вились дымки над чумами, еще видные в подкрадывающемся вечере, бледным же казался и огонь у нескольких костров под навесами, возле которых сидели люди. Купец знал, что все они сейчас смотрят на него. И ждут. Давно ждут, с конца прошлой зимы которые…

На сходном к реке берегу лежат две большие плоскодонные лодки-шитики [1] Шитик – крытая большая лодка (сиб.) , широкие и поместительные, как баржи. Они проверены уже, прошпаклеваны и осмолены. Пора плыть, пора – прав Варсонофий, гляди, зазимовать недолго, вот шуга пойдет по воде. Всё – три дня последние, думает он, если только… если!

– Вас у Сэдюка искать прикажете-с? – прерывает его мысли приказчик, тяжелый колун на длинной рукояти он опустил почти до земли.

– Там. Только искать меня ни к чему, – купец помолчал, повел глазами по легко свисающему в руке колуну. – Ловко орудуешь… ты вот что, Игнат, иди к Еремею – можете торговать. Спирт разбавьте, сгорит еще кто… И каждому инородцу долги напомните, трезвому еще. Торгуйте. Чай, табак, безделицу бабскую, материю… ну, в общем, Еремей знает. По-прежнему никому – ни пороха со свинцом, ни муки, ни соли… посмотрим там. Давно им на охоту бы разойтись, пусть старый думает!..

– Вот и я! Всего набрала, – выходит на крыльцо сноха.

Она одета в песцовую короткую дошку с капюшоном, серо-голубой мех которого так мягко охватывает ее лицо с пламенеющими влажными губами, так оттеняет серые же глаза с тяжелыми ресницами, что Бровин только крякает и опять думает – напрасно, мол, взял с собой Любаву. Приказчик Игнат прикрывает замаслившиеся глаза, не столько завидуя, сколько одобряя хозяина – Игнат, как и все домочадцы купца, уверен, что Иван Кузьмич давно спит со своей сношенькой, иначе зачем бы и таскать с собой в такую даль; уверен и потому улещивает Любовь Васильевну без намека на мужские свои претензии. Хотя иногда – для своей утехи – и старается представить, как возвратится с войны сынок хозяйский и какая тогда начнется забава в доме…

Двое молоденьких подмастерьев уже давно вскочили и теперь с открытыми ртами глазеют на женщину, будто впервые. Она-то привыкла к влюбленности вокруг себя и вполне равнодушна, зная безотказность своим капризам и в серьезных делах… да какие у нее могут быть желания, кроме как – вырваться бы отсюда поскорей, да еще одно, ради чего и увязалась в поездку… Она, конечно, знает, о чем шепчутся за спиной ее и свекра, но лишь передергивает плечами.

– Все взяла, – поднимает она корзину.

– Ла-адно, – пискает Большой Иван и хмурится. – Рты-то закройте да делом занимайтесь! Все взяла, Любовь Васильевна?

– И не шибко грабьте, – снова обращается он к Игнату. – Цены обычные. И втихую никого порохом не выдели… знаю. Пьянством не больно пользуйся… я проверю. Да отец Варсонофий всем не спустит, учтите от греха. По совести…

– Ну что ты, хозяин. Здесь всем хватит! – Игнат сощурил глаз цыганский вроде и доверительно, а рукой показал на несколько грязных мешков, на связки шкур, давно лежавших на помосте.

– Я сказал! – прошептал слышно Иван Кузьмич, и поймал согласный кивок приказчика. – По совести чтоб.

Он перевел взгляд на Любаву, как стал называть ее еще когда была она в девушках, еще со времени сватовства за сына своего. «Ох, далеко Кирилл, – подумал мельком. – А тут и на дух войны не чуется… благость!» Но здесь же и вернул себе привычно-настороженную озабоченность, разъедающую его жизнь уже много лет: «Хватит!..»

– К Сэдюку, Любава.

– Вы прямо, батя, как к человеку собираетесь, – заметила она, спускаясь следом со ступеней.

– Сэдюк – он только и есть среди них человек, черт бы его драл. Люблю его, да. Он ведь не только старейшина… это все ломается просто, он еще и мудёр на самом деле. И лечит… меня, считай, с того света вытащил. Давно как-то… может, после и расскажу. А ломать его нужно сейчас, иначе совсем упущу… много нынче по тайге шарят, наш же счет старый, – будто себе бормотал Бровин, поворачивая в сторону нескольких чумов, стоящих от реки дальше всех и почти сливающихся теперь с лесом.

– Что упустить-то? – она спросила так, чтобы поддержать разговор, и пошла рядом, прямая, гибкая и высокая – возле громады-мужчины гляделась женщина тоненькой ивой возле дуба. И знала то.

– Там увидим… ты посидишь, с Катериной его поболтай, приласкай девчонку, она тихая… заневестилась вот, для кого только такая золотинка здесь, – он приобнял Любаву за плечи, помогая перейти мелкую сухую канаву и подниматься по некрутому бугру.

– Вправду хороша? Лучше меня? – молодка подняла голову и нарочно откинулась на крепкую руку свекра, но в глазах ее, искрой незаметной, мелькнула тревога, которая голосом была переведена в шутливое кокетство. – Вот и привезли бы ее Кириллу… нашему!

– По-другому. А ты еще не видела? – он так удивился, что даже приостановился. – Четыре месяца живем… Скучно тебе. Ее Арапэ по-тунгусски зовут, то же, что Катерина… крестили при рождении. Я же и крестный. Уведешь ее поболтать, нам с отцом ее одним надо. Вот Гарпанчи, приемыша Сэдюкова, что-то не вижу…

Здесь им навстречу попался молодой тунгус. Было явно, что он подстерегал купца: улыбка на его круглом и рябоватом лице казалась заготовленной, потому что глаза, упрятанные тяжелыми веками, скрывали настороженность и хитрую звероватость, себе на уме глаза, которые никогда не выдадут мыслей хозяина. Одет он был даже и с некоторым шиком, что еще больше подчеркивали порыжелые голенища-бутылки у хромовых сапог, которые здесь носили редко. Меховая жилетка расшита узором, а под ней – красная в черный горох рубаха, застегнутая под самую шею.

Шею свою парень еще напыжил от гордости, что может свободно говорить по-русски, и оттого она слилась цветом со стоячим воротом рубахи.