Вячеслав Карпенко - Истинно мужская страсть

– Собирайтесь. И ты, Катерина с нами пойдешь. Так отец сказал.

А когда девушка тихо вышла вслед за снохой, Иван Кузьмич постоял, сгорбившись, и шагнул к шалашу: обеими руками легко обрушил шалаш на землю. «Нет ему назад дороги», – решил под покорный хруст невидимых шестов.

… – Она с нами поплывет? – женщина стряхивала снег с капюшона и в глазах ее с пульсирующим от свечного света зрачком стоял истинный вопрос: «ох, надоело… когда же кончится? домой быстрей… скажу теперь».

– Никуда не пойдем… зимовать готовься, – отвел Бровин свой взгляд, но повторил. – Остаемся. Катерину с собой поместишь… пока.

– Арапас? – переспросила Любава, медленно осознавая и еще не принимая смысла слов свекра. – Здесь… зде-с-сь?!

– Да, Арапэ… Катерину… так и так – остаемся, дела меня держат. Все. Поздно уже, – он нахмурился: «как знал не брать а ведь повязал бес Еремею сказать след пусть возьмет гос-споди мало греха на душе еще и это…» – свел брови. – Спать ложитесь.

Дочь Сэдюка сидела на лавке неподвижно, сложив маленькие смуглые руки на коленях, словно не ее имя произносилось. «Слушай Любовь, девушка», – тронул ее Большой Иван, и Арапэ встала на тихий оклик женщины – «иди за мной о боже да как же…» – и прошла за тяжелую занавеску, отделяющую каморку женщины от хозяйской комнаты. «Лампу возьмите», – задержал их на минуту голос купца, вставляющего стекло в зажженную уже керосинку, потом передал лампу снохе, и занавеска за ними опустилась.

Было слышно, как Большой Иван вышел, прикрыв за собой дверь, а светловолосая женщина поставила лампу на небольшой столик с зеркалом и, как была в дошке с отброшенным на спину капюшоном, рухнула всем телом на кровать и зарылась лицом в цветастую подушку. Рыдания ее казались Арапас неправдашними, она никогда не видела, чтобы плакали так откровенно и слышно. Девушка остановилась у косяка, опустив руки вдоль тела и чувствуя правой рукой жесткость занавеси, их двоих отгородившей. Смотрела она прямо перед собой на подергивающуюся полоску огня за выпуклым, чуть тронутым нагаром стеклом, и старалась не видеть подергивающейся в плаче спины.

«… Красивых детей родить можешь… нет, ты не уйдешь со мной… куда? – отец схватил ладонями ее лицо, склонился к волосам ее, вдыхая, глубоко вдыхая запах – так никогда не делал отец, даже подолгу пропадая на охоте и по возвращении, только вовсе маленькой помнит такую ласку Арапэ, когда умерла мать. – Ты с Гарпанчой останешься, за него замуж иди… Большой Иван вам поможет, знаю – да-а…»

– Он брат мне, – ответила ему Арапэ. – Как замуж… нет, брат он, – и решилась: – Почему ты не скажешь людям… не дашь Большому Ивану… разве не друг он, обманет разве?

– Все сделает, девушка… не надо тебе… кто разрешит чужое отдавать? Не все с земли отдать можно… и Гарпанче передай. Не брат он, приёмыш.

– Люди говорят – их земля… А мне?.. как?.. покажут на меня: вот дочь старого Сэдюка, он ушел в другой мир и… забрал с собой моего ребенка… как тогда? Ты болен, мне скажи… Гилгэ…

– Что поймет девушка, когда старики… – начал отец, а здесь вошел в чум Большой Иван с этой красивой женщиной… Лю-ба-ва… Почему она так плачет?.. Отец посмотрел когда уходили а Гарпанчи долго нет не знает он…

Слезы размыли предметы перед взглядом Арапас, она вдруг почувствовала цепкие горячие руки, шопот услышала в самые уши, щека увлажнилась от чужой влажной щеки: «Со мной ляжешь… ты вот здесь здесь со мной… ты очень красивая а мы поедем ко мне поедем там в Ачинске тебе хорошо… подружкой… я не хочу здесь я сюда за ним ну и что ж если лю-убила… а теперь – теперь…»

Любава уже сбросила, оказывается, дошку, оторвавшись от закаменевшей девушки, одной рукой сорвала одеяло с постели, другой же расстегивала на себе платье, спустив его с плечей и опустив, перетоптала нетерпеливо платье на полу и осталась в длинной рубахе, а потом стала теребить завязки на юбке Арапас, и девушка подчинялась, стараясь помочь и быстрей освободиться от непонятного порыва, но вслушиваясь в горячечный шопот: «все лето среди мужиков… согреешься ты вон какая… не дрожи мне самой страшно… грех а ты понравишься если вернется Кирилл… зачем я… не было у нас а ребенок… да ты не слушай дурь мою ложись спокойно Иван не даст… как можно здесь я скажу…» Она почти втолкнула Арапас в постель, непривычно мягкую, задула огонь и уже в темноте снова что-то шептала и плакала, пока девушка, вытянув все так же руки вдоль тела, молча лежала и видела языки костра и неподвижное лицо отца, сидящего на своём лежаке из шкур и глядящего ей вслед. Так они и заснули вместе, женщина прижималась к Арапас, и девушка уже во сне жалела ее – красивая, белая…

Вовсе ведь небольшое оконце, а сине-зеленый свет будто растворяет всю стену: холодно-светло в комнате от лунного пульсирующего сияния… Ворочается Иван Кузьмич, мозг его вроде бы и уплывает, но не в сон, как прямо-таки вымаливает тело, а в полусознаваемую дремоту: почти бредовую околесицу с разноцветными кругами, с отрывочными несвязицами видений и мыслей, с неожиданным уханьем куда-то вниз, в темень, в собственное опустошенное сердцебиение; и тем это до откровенности мучительней, что в осмысленности происходило, а избавиться, может даже встать и встряхнуться, сил не доставало. И он ворочается на двух составленных вместе приземисто-широких скамьях, отчего-то вдруг жестких и неудобных и жарких от подстеленного тулупа, и сжимает он бесполезно веки, и ловит кружение в голове, все надеясь уплыть с ним наконец-то в сон.

Полнолуние. Нехорошие предчувствия бередит оно. К чему бы?..

Тугой зеленоватый шар луны завис прямо в оконце, выходящем на юг, и не движется тот шар будто вовсе. В тишине, словно заледенённой этим светом, слышится порой кряхтенье старых бревен, из которых сложена фактория: вдруг колыхнет тишину короткий собачий взлай, гаснущий в вое-зевке; вот кто-то запустил было свистящую руладу храпа, но тут же и замолк, как захлебнулся. «Игнат стервец, – отмечает завистливая мысль Ивана Кузьмича, другая же: – Да повернись вот нет на другую… вдвоем они… считай уснешь сей… он подохнет а с собой… не дума-ат… вот отец… чей отец-то?.. причем… гос-споди-и». А мозг по-прежнему напряжен и недоверчив к этой зеленовато-бледной пульсирующей тишине, но и собраться не может. «Завесить бы…» – проплывает устойчивая мысль по свинцовому телу, а где-то еще поглубже той мысли – знание: ничего не поможет. Полнолуние.

Дневная же память перебирает свое, скользит и не дает голове успокоиться, сном укрыться.

… Ненужный, неспокойный разговор был с попом, не ко времени, разве потянул бы его, когда зимовать решилось? И еще с Любовью вот… ох ты, Любава. Он все выходил, чтобы перехватить Гарпанчу, ведь должен уже вернуться парень… что-то рассказывал ему Сэдюк, этот – как кричали тунгусишки?.. ах, дурной народишко – «ненормальный с украденной душой тойон», мальчишку-то принял сыном и воспитал, девку свою за Григория хотел старый. Чему еще мог учить… охоте, может, на свой путь ставил парня?.. кого ж еще. А-а, и Большой Иван, мол, не чужой для Гилгэ, так, – пробовал усмехнуться Бровин сложившейся наконец мысли.