София Осман - Шара

«А из питья?»

Вопросом он доказал мне: три месяца деревенской жизни сделали из парижского эскулапа русского человека!

Услышав это, я приподнялся: «А поможет?»

«Не повредит!» – он многозначительно погрозил мне пальцем и шепотом спросил: «Где?»

Тут я вспомнил, Бронас авторитетен для Вас, это и заставило меня ему довериться.

«Там», – я кивнул тяжелой головой в сторону тумбы и обессиленно рухнул на подушки.

Его выдержка мне понравилась. Он неторопливо встал, достал настойку, вытер о конец своего сюртука ложку и накапал в нее лечебное средство.

«Один не лечусь», – упрямо сказал я.

Бронас понимающе кивнул и приложился к горлышку бутылки. Его решительность и отвага пришлись мне по душе. Следом и я выпил «микстуру».

Мы выправляли здоровье до глубокой ночи. Васька раздобыл для нас правильные емкости и снабдил целительной закусью. Под утро Бронас уснул на половике возле моей кровати, со словами: «Буду караулить, вдруг что?»

Все-таки Ваш Бронас – сострадательный и жертвенный человек.

Я проснулся от крика и не сразу понял, что произошло. Палашка волокла Фредерика за ногу вон из спальни и громко оповещала о приближении маман.

Я вскочил и тут же пожалел о резком движении: меня пронзила невыносимая мышечная боль, я не удержался и рухнул на половик рядом с постелью.

О том, что было после, умолчу.

Знайте: теперь я страдаю много существеннее.

Ваш Родион.

Родион!

Дорогой мой, бедный мой Родион… Нельзя пить с Бронасом! Нельзя!

Об этом знают все деревенские. Как Вас угораздило отозваться на его лукавый призыв?

Это с виду он тощ и иностранен, но, как Вы верно подметили, прижился в России, наполнился национальным, сделался родственным и колоритным.

А за нашими разве угонишься? Поспеть ли за настоящим русским мужиком в потреблении спиртного? Ведь крепкая выпивка для русских имеет огромное значение: кто-то ею заглушает собственную лихость, а кто-то, напротив, с ее помощью ищет основу для удали.

Куда Вы-то полезли, со своими титулованными регалиями?

Вы – дворянин благородных кровей, оттого имеете шаткое здоровье, душевную неустойчивость и поспешную возбудимость.

И при всем при этом Вы же самолично решили лечиться таким сумасшедше отчаянным способом, да еще и с ложки Бронаса?

Это мне теперь совершенно непонятно.

Вам надо было уверенно отвергнуть его коварные обращения и объяснить, что боль Ваша – боль за родину, а это, как известно, лечится исключительно поэзией и природой.

Бронас послушен – он усадил бы Вас напротив распахнутого окна и стал бы Вам. читать.

Вам оставалось бы только вдыхать поэтическую музыку, выправляться и крепнуть!

А Вы?! Заслышав булыжное словцо, поспешили излечиться спиртным от душевных тягот! Тем, что отозвались на его предложение и испытали алкогольный энтузиазм, Вы лишь подтвердили Бронасу, что имеете сердечное томление.

А знаете ли Вы, что Фредерик бесхитростен, многими принимаем и любим? Он непременно использует эту Вашу историю, хотя бы для того чтобы показать духовную близость к этносу.

Вскоре вся губерния будет судачить о Ваших душевных метаниях. Немедленно придумайте способ донести Бронасу необходимость и важность хранить в строжайшей тайне сведения, полученные той распутной ночью.

Обвинения и упреки в свой адрес я не принимаю.

Причиной Вашего провала стали Вы сами.

Я несу ответственность за все сказанное. Ваша вольная трактовка моих доброжелательных советов сгубила весь их глубочайший замысел.

Когда я велела Вам колоть дрова и таскать навоз, то усматривала в указной последовательности смысл. Вам всего-то надо было рубить и таскать, таскать и рубить, чтобы тем самым давать правильное распределение в мышечных тканях и не допускать излишнего тонуса.

Вы же поступили по-своему! Результатом этой вот самодеятельности стало приключившееся с Вами…

Поэтому я жду обещанных нововведений, следуя которым Вы обязуетесь сменить буйство доброжелательностью. Требую соответствовать благородному происхождению.

С уважением, графиня Добронравова.

Графиня!

Прочитал послание и укололся. Против воли, меня душит обида.

Я и так повсюду виновен, но высказанная Вами досада трогает больше, чем все прочие обвинения в безнравственности и лжи.

Злиться на Вас мне невыносимо. Вы – мой идеал, а это, как известно, выбор неосознанный и этим правдивый.

С усилием я рассмотрел в Вашем посыле заботу!

Здравомыслие вернулось ко мне осознанием: Ваши упреки – это покровительство!

Стали бы Вы тратить силы в пустоту, если бы не находили тому причин?

Нет, не стали бы.

Значит, и в Вас присутствует элемент буйства.

По всей видимости, Вы, сами того не желая, ухватили частичку моих фантазий, а потом, растерявшись от красочности, откликнулись на них. Мой вымысел – это лишь трафарет, Вы же разукрасили сквозные отверстия тем, что порождаете сами.

Теперь они бередят Вас так же, как и меня, требуя выхода.

Потому-то Вы и злитесь, но я-то знаю: так Вы проявляете свою любовь.

Способ весьма своеобразен, однако если выбирать между ним и тишиной, то я позволю Вам гневаться, поскольку, рано или поздно, негодование обернется страстью.

Ваша своевременная догадка о болтливости Бронаса обоснована.

Но и в этом есть хороший момент: он точно не агентурная личность, потому как его бесхитростная и словоохотливая сущность не может принадлежать иностранному засланцу.

Вы бдительно предупредили меня о возможных последствиях откровенности.

Еще немного, и наша связь стала бы достоянием общества.

Признаюсь, в предыдущем письме я покаялся Вам лишь отчасти.

Той ночью Бронас невольно стал свидетелем моего любовного настроения.

Не помню, говорил я Вам или нет о своей тайной своеобразности: в изголовье кровати я храню досочку, на которой искусно написано Ваше полное имя.

Когда мне одиноко, а это состояние последнее время меня почти не покидает, я смотрю на надпись и тем Вас абстрактно представляю.

Вероятно, Вы спросите, отчего я не имею Вашего портрета.

Безусловно, я снабдил свою страсть всем необходимым ассортиментом, однако я заметил странность: словесный текст проникает в меня глубже, чем изобразительный объект. Я долго не находил этому объяснений, пока не прочитал про деление людей на категории в зависимости от того, каким образом воспринимается ими действительность.

Я вынужден отнести себя к тем, кто реагирует на слово и звук быстрее, чем на изображение. Сейчас мои объяснения сумбурны, но когда я глубоко изучу тему, то буду готов рассуждать и об этом.

Той ночью, желая позабыть о боли, я усердно лечился предложенным Бронасом лекарством, поэтому-то и достал табличку, чем вызвал у Фредерика интерес. Бронас к тому времени полностью принял на себя роль моего лечащего врача и, конечно, не пропустил жеста. Он поинтересовался, отчего мой взгляд сделался мученическим и тусклым.