Александр Кормашов - Роман на послезавтра

В нашей семье вообще-то не принято, чтобы кто-то входил в комнату без стука. Отец вошёл молча и молча бросил на кровать только что унесённое одеяло. Затем возникла моя сестра Антонина и, бочком-бочком передвигаясь по комнате, собрала всю женскую одежду. Я сделал вид, что не слышу, о чём она там с собой разговаривает. Я лишь подумал, что если сейчас увижу и маму, значит, сегодня воскресенье. После этого вошла мама и спросила, хорошо ли я себя чувствую. Я сказал, хорошо. Мама сказала, вот и прекрасно, и напомнила, что в столовую, куда уже был подан обед, девушкам у нас принято выходить в некотором смысле одетыми. Хотя бы ради иностранных гостей.

В то воскресенье мой отец, решивший идти на выборы в Государственную думу от имени своего движения «Экологическое решение для России и мира» (ЭРРМ), принимал у себя посланников Альбиона. Это были мисс Хэрридн и мистер Трайшо. От имени ведущих экологов мира они ездили на каждые выборы в бывшем СССР и уже заранее знали, что именно там, где «зелёные» не получат большинства мест, выборы будут подтасованы. Не ожидали они фальсификаций только на выборах президента.

– Международные наблюдатели по переизбранию Ельцина на второй срок, – так, слегка по-домашнему, пошутил отец, представляя своих гостей, а затем перевёл шутку на английский.

Мисс Хэрридн и мистер Трайшо порицающе улыбнулись. Это была довольно любопытная парочка: она, нашедшая свою страшную старость на ниве защиты прав людей и животных, и он – натуральный агент британской разведки времён колониальных администраций (такой парниша с гладкими глазами индуса и именем королевы Елизаветы на запечатанных, сургучного цвета, устах).

– А это великовозрастный наш, – представил меня отец. – Заодно алкоголик.

– Здравствуйте, – сказал я. – Хау дую ду?

– Оу! – вежливо воскликнули они и поинтересовались, как я сам хаю дую.

– Грейт-т-д-д.

– Надень свитер, – сказала мама и вытолкнула впёрёд теперь уже полностью одетую Лиму. – А это у нас его девушка.

– De Ushka? Oh, that’s nice. How are you? – сказали англичане.

Лима снова была в той клетчатой юбочке, к которой вчера читала со стула стихи. Гости, впрочем, увидели её в юбке впервые и сказали, что одетая Лима тоже грейт. А индус, вероятно, решив, что одного только «грейт» будет мало, поднял вверх большой палец. Я не возражал. Ночь в постели с юной алкоголицей не поколебала основ моего человеколюбия.

После обеда отец ещё посидел с гостями в своём кабинете. Там он предлагал им кофе и покурить. Сам отец больше не курил, но он очень любил, как и Брежнев, когда курят другие. Мисс Хэрридн и мистер Трайшо пробыли в кабинете около сорока минут. Потом они вышли, попрощались со всеми и пригласили нас быть их дорогими гостями в Брюсселе.

В нагретые кресла по приказу отца молча опустились мы: я и Лима. К счастью, отец, провожая гостей, ещё какое-то время отсутствовал, так что мы успели познакомиться чуть поближе. Несколько раз к нам заглядывали то мама, то Тонька, предлагая свежего кофейку, а домработница Оленька зашла сказать «до свиданья», потому что уезжала в деревню, на родину моего отца, в небольшой отпуск. Они нам много не помешали. Нам всё ещё было интересно общаться друг с другом.

– Харитонченковский? Так что, твоя фамилия тоже Харитонченковский? – без запинки произнесла Лима.

Я внимательно на неё посмотрел. Мне даже показалось, что губами она примеривает фамилию на себя: Ха-ри-тон-чен-ков-ска-я. Получалось даже на слог длиннее. Мысленно я порадовался за её фонетические способности. За память – тоже.

Всего час назад, за обедом, отец поручал мне ухаживать за мисс Хэрридн, и между блюдами мы немало поразучивали фамилию моего папы.

– «Хари». Хари Кришна. Хари Хари. «Хари», – декламировал я два первых слога нашей фамилии, обращаясь за помощью и к индусу.

– Хари-хари, – покивали оба. – Хари.

– Правильно. А теперь «тон». Тон-тон, полутон, два тона, полутон.

– Тон-тон, – снова покивали они.

– Да нет. Один «тон», – я показывал один палец. – Просто тон. Тон и всё. Один.

– Одъин, – поняли они.

– Нет.

– Тон.

– Теперь правильно.

Они вытерли губы салфеткой и приготовились учить дальше.

– «Чен», – произносил я. – Джон Чен. Знаменитый новозеландский пианист. Вы не знаете? У меня есть пластинка. Ну, там Дебюсси, Равель…

– Равель.

– Нет! Чен!

То, что Лима освоила нашу фамилию гораздо быстрее англичан, не представлялось мне удивительным.

Отцу Климентина понравилась. За столом она ему понравилась точно. Она довольно умело разговаривала с гостями на их родном языке. Правда, её английский находился в пределах школьного курса, но зато был лексически полон, грамматически правилен, стилистически выверен и настолько отвечал требованиям к поступающим в институт, что мне опять почему-то вспомнились её вчерашние стихи. О наших половых органах с инструкцией по их применению.

– Ты чего лыбишься? – строго поднял брови отец, усевшись в кресло напротив нас. Мне стало ясно, что он несколько не в своей тарелке. Так бывало всегда, когда отец начинал говорить языком своей костромской деревни. – Чего лыбишься, говорю, а? Ну, паре, ты и даешь!

В душе отец очень сильно переживал историю с мамой. Когда-то он примирился с ней на двух очень жёстких условиях. О первом я уже говорил: чтобы она по воскресеньям обедала у нас дома. Второе больше касалось её детей: чтобы наш дом оставался территорий добродетели.

Конечно, я приводил девушек. Чинно знакомил и поил чаем, а потом мы шли заниматься в мою комнату. Считалось, что это мои знакомые однокурсницы, какими некоторые и были. С другими было сложнее. К одной молдаванке я даже начал испытывать определённые чувства, пока она не сказала, что у неё почти взрослый ребёнок, а муж сидит в румынской тюрьме. Но, в общем, всё это выглядело невинно. Другое дело – ввалиться средь ночи с незнакомкой под мышкой, а поутру позволить ей дефилировать по квартире в том виде, в каком отбирают кандидаток в гарем султана Брунея. Это являло собой уже серьёзное правонарушение.

Отец не стал, как обычно, нюхать незажжённую сигарету, он сразу начал набивать табаком трубку. Это у него всегда было признаком высшей озабоченности судьбой своего потомства, судьбой рода. Одновременно он становился чрезвычайно сентиментальным. Набивая табак, отец то и дело бросал взгляд на фотостену, где были представлены фотографии всех известных ему Харитонченковских. При этом лоб его ещё хмурился, а глаза уже наполнялись каким-то тёплым лампадным свечением.

Галерею открывала фотография его отца, моего деда, моряка, лесоруба и сплавщика, которым на данный момент замыкался весь цикл становления нашей фамилия, начало которой ему ещё лет триста назад положили блуждания какого-то казака Харитона по южно- и западнорусским землям. (Под «циклом» я понимаю процесс накопления суффиксов).