Юлия Знаменская - Вираж судьбы

«Не обращай внимания, она каждый день слушает, как мы орем, оглохла, зачерствела, а иначе невозможно здесь работать» – рассуждала в перерыве между схватками другая Маша – коротко стриженная, с тонкими запястьями и лодыжками, выдававшими изящность прекрасного, еще юного тела, существующую будто бы отдельно от круглого необъятного живота. Первые роды в тридцать, без мужа и мамы. «Это сумасшествие!», – сказала бы Машина бабушка, будь она жива. Но бабушка умерла, выполнив главную миссию – поставив на ноги единственную внучку. Маша неплохо водила машину, прилично разбиралась в компьютерном софте и сносно говорила на английском, французском и испанском. Она не просто стояла на ногах, но и резво бегала ими каждый день на работу, обеспечивая себе комфорт. Если бы не подкосивший ее карьеру роман с начальником, закончившийся неожиданной беременностью, Маша сейчас готовила бы новый проект в Греции, ощущая приятную прохладу морского бриза из распахнутого по-европейски уютного окна. Но случайности для того и существуют, чтобы переворачивать порядок вверх дном и превращать его в беспорядок. Маша выгнулась на схватке, закрыла глаза и попыталась не кричать хотя бы секунду. Тревожные мысли атаковали Машу, прежде чем утащить ее в полное забытье: «Зачем я это делаю? Я боюсь детей! Не знаю, что с ними делать?!» Если бы Вениамин Николаевич не остался у нее однажды, после того, как подвез с работы, ничего бы и не было. Сколько раз Маша собиралась разорвать эту ненормальную липкую связь, сколько раз пыталась строить с ним только деловые отношения. Даже однажды завела себе другого любовника, чтобы избавиться наконец от наваждения. Но не помогло. Никого лучше Вениамина придумать было нельзя. Он умел вскружить голову: прогулки под луной, стихи на розовых открытках и нижнее белье в подарок на восьмое марта. Каждый раз, целуя его, обнимая, читая его нежные письма в электронном ящике, Маша понимала – это мерзко, порочно, и обязательно плохо закончится. Но вечно все неприятное правильное хочется отложить на потом, чтобы не портить приятное неправильное. Кто виноват, что Маша встретила его уже женатым? Он? Маша? Его жена?

О своей жене и сыновьях он никогда ничего не говорил. Со временем Маша начала думать, что их и не существовало никогда в природе. Просто Вениамин иногда хочет отдохнуть от всех, побыть один. Она внушила себе, что жена и дети – фантом, за который он прячется. Чтобы не усложнять отношения. Чтобы не быть обязанным. Чтобы не думать ни о чем. Она приняла его без попыток разобраться, безусловно и абсолютно бескорыстно. Как принимают осенью неизбежный дождь…

Две Маши лежали рядом в одинаковых проштампованных сорочках, на одинаковых выцветших кушетках и по очереди вскрикивали, мычали, орали, стонали. Вера проклинала их вой, их женское счастье, их мужчин, потому что у самой Веры этого ничего уже никогда не будет. Она не подозревала, что ее любимый «В.» сейчас, в это самое время, сидел в прохладном кабинете в кожаном директорском кресле за новеньким полированным столом. Заперев дверь, выключив все телефоны, закрывшись от любых попыток проникнуть в его логово, Вениамин Николаевич пил дареный американскими партнерами виски, размышляя над тем, как жить дальше. Жена Маша и любовница Машенька рожали ему детей, не подозревая, как тесно они теперь связаны с ним и друг с другом. Тугой узел неизбежных погрешностей судьбы затянулся на его шее, не оставив надежды выжить. Он вставал, бродил из угла в угол, натыкался взглядом на причудливую пепельницу из редкого тропического дерева, подаренную Машенькой, на фото жены Маши в обнимку с Гришкой и Мишкой, закуривал, гасил сигарету, снова закуривал. И плакал. От ощущения невыносимой безысходности…

В местной администрации города Железногорска, а именно в приемной мэра, висит портрет Ивана Ивановича Златокудрого. Еще с дореволюционных времен. В былые времена сей обшарпанный тщедушный домик был всего лишь флигелек дворянской усадьбы Чеботаревки.

Статский советник Чеботарев Михаил Ксенофонтович весьма интересовался живописью. Жена его Анна Петровна иногда даже сама бралась за кисти, но ни одного ее натюрморта в доме не оставляли. Раздавали в дар сиротским приютам. Однажды Михаил Ксенофонтович пригласил в дом настоящего мастера, известного на ту пору портретиста, Ивана Златокудрого для преподавательской, так сказать, деятельности – поучить Аннушку основам. Поджарый, крепкий, молодой и вовсе не златокудрый, а вопреки фамилии, повыцветший шатен, Иван Златокудрый с радостью бросился в омут с головой. Ежедневные обеды и ужины, чарующие фортепьянные вечера, феерические этюды на природе совершили естественное и вполне объяснимое чудо – Аннушка влюбилась в своего учителя. Втрескалась самым неподобающим и неприличным образом. Муж, конечно же, обнаружил сей моветон. Решив по такому случаю поступить, как человек чести и как дворянин, он вызвал Златокудрого на дуэль.

Бедная Аннушка узнала об этом от Златокудрого и бросилась к мужу. Бухнулась в ноги и целую ночь умоляла о прощении, о немедленном отказе от невероятнейшей ошибки – убийства невинного и талантливого человека. Аннушка была уверена – если дуэль состоится, муж непременно застрелит несчастного Ивана. Она с ужасом представляла страшную картину, где ее возлюбленный лежит распростертый в поле, в его великолепном высоком лбу зияет кровавая дыра от пули, мертвые глаза устремлены в небо, и детская чистая улыбка застыла на припухших от поцелуев губах…

Самое интересное, и сам мастер представлял себе аналогичную картину. Перспектива пули во лбу его мало радовала. В канун назначенной дуэли, пока Анна уговаривала мужа, Златокудрый рвал на себе волосы и ругал себя за легкомысленность и глупость. Что за бесы напали на его трепетную душу и куда завлекли на погибель? Зачем было крутить шашни с женой на глазах у мужа?! Любой на его месте рассвирепел бы. «Я на его месте собаками затравил, шкуру спустил бы… А он видишь благородство показывает – дуэль!» – рассуждал про себя маэстро. Дабы скрасить свое безвыходное одиночество, устремленное к ужасу скорой погибели, Иван взял кисть, укрепил холст и принялся за автопортрет. Он пытался вложить в него все свое раскаяние, все осознание собственной низости. Слезы отчаяния иногда падали на носатые щеголеватые ботинки, пока на холсте рождался совершенно новый, незнакомый Иван Иванович. Ни щепотки гордости, ни капли самомнения не оставил в новом себе Златокудрый. Желая подчеркнуть изменение в душе, стараясь усилить болезненность перемены, художник изменил естественный цвет волос на золотисто-рыжий. Маменька говорила – именно такие они были в его раннем детстве.