Кирилл Чаадаев - Дневник школьника уездного города N

Миша, расплатившись на кассе за обед, с подносом в руках пошел к свободному месту среди друзей. Я на несколько секунд завис, соображая, что делать. За мной уже скапливалась недовольная очередь. В уме я быстро прикинул, сколько у меня денег, – понял, что со скрипом должно хватить на комплексный обед. Отдав измятые купюры кассирше с пухлыми щеками, я собирался направиться в свободный дальний угол столовой. Мой взгляд скользнул по столу, где сидели Миша с друзьями. Он тащил дополнительный стул от соседнего стола. Я сел с ними.

Они на мгновение замолкли – нарушенная мною беседа будто слегка сбавила темп, но уже через несколько секунд они, не обращая на меня особого внимания, продолжили обсуждать последние ролики Навального. Я молчал – мне нечего было сказать. Темой политики я никогда не интересовался, а про Навального знал только потому, что его ролики иногда выбиваются в тренды Ютуба.

Потом кто-то завел речь про конфликт Макгрегора с дагестанцами, но беседа почти сразу завяла. У Миши зазвонил телефон. Схватившись за вибрирующий карман, он куда-то выбежал. Дима послал ему вслед пару нелепых шуток. Мы молчали около минуты. Я ворочал ложкой в отвратительно пахнувшем соплей растекшемуся по тарелке картофельному пюре. Кто-то сказал, что так и не попал на медкомиссию в военкомат – придется идти на каникулах. Дима тут же оживился:

– Что будет, если я не пойду?

– Посадят, – ответил Эдик.

– Да ладно, – возразил Витя Комаров.

– У меня так один знакомый не ходил на медкомиссию. Потом его сразу после школы забрали, – сказал Эдик.

– Куда забрали?

– В армию.

– Ты же сказал: посадят, – уточнил Дима.

Эдик надулся. Его бычья шея пошла красными пятнами. Глаза лихорадочно заблестели. Стало ясно, что он опять, мягко говоря, приврал. Я едва сдерживался, чтобы не заржать. Дима помотал головой, будто отгоняя назойливую муху, и обратился ко мне:

– Кстати, что там было в военкомате?

Все сидящие за столом мгновенно повернули головы. Я обвел взглядом их лица. За два месяца я уже успел запомнить их имена и даже изучил повадки. Вот, например, Витя Комаров – молчаливый парень с черными всегда будто задумчивыми глазами и длинной закрывающей лоб челкой. Он, сам того не замечая, все время дергает головой вправо, чтобы убрать волосы с глаз. Влад Котов – наоборот подстрижен коротко, под машинку. Он постоянно проводит рукой по почти лысому черепу. Его глаза добрые, как и его шутки – он будто боится обидеть собеседника и, если шутит, то в основном о себе. Удивительное качество для чемпиона Ставропольского края по рубке казачьей шашкой (или чего-то подобного – я детально не вникал). Олег Трифонов – здоровенный широкоплечий детина – он на всех уроках только и делает, что играет на телефоне. С Эдиком Шиловым все понятно – он постоянно врет, а Дима Родин – с ним сложнее… Его я еще не понял.

Чуть поодаль за соседним столом сидели две главные красавицы класса: блондинка Саша Бондаренко и брюнетка Оля Куц. Украдкой я поглядывал на них, когда сидел за последней партой. Я любовался стройной талией Оли или не мог оторвать взгляд от бедер Саши, когда она приподнималась и слегка наклонялась вперед к сидящему перед ней. Они абсолютно разные, но одинаково привлекательные. Многие парни бегают за ними – точнее, все, кроме Миши. А как Эдик вьется вокруг Саши – это словами не передать – словно виноградная лоза вокруг талии Афродиты. Они не участвовали в общем диалоге – они вообще сидели за другим столом, но в тот момент мне вдруг показалось, что и они обернулись, что и они ждали моего ответа.

– Ничего особенного, – сказал я. – Просто прогнали по врачам. Поназадавали дурацких вопросов и отпустили.

– А что проверяли? – спросил Эдик.

– Все.

– Вообще все?

Я невольно засмеялся.

– Да ладно – там нечего бояться. Все проходит долго, нудно, но ничего страшного нет.

– Так ты годен? – спросил Дима.

– Конечно. Там нет не годных.

– Чтобы тебя признали негодным, надо еще постараться, – встрял Эдик, и на этот раз он был чертовски прав.

Прозвенел звонок. Мы все вместе нехотя поплелись к классу физики. Нам предстояла последняя контрольная в четверти, и мне нужно было придумать, как и у кого ее списать, потому что сам я едва ли смог бы решить хоть половину.

В итоге контрольную я списать не смог – скорее всего получу за нее двойку, но она уже пойдет в следующую четверть. Впереди неделя свободы: не надо будет вставать в семь утра, тащиться в дребезжащей маршрутке, сидеть за одной партой с Корниловой, в одиночестве блуждать по коридорам школы, чтобы хоть как-то убить время между уроками. Но каникулы означают еще и окончание четверти – а значит, и четвертные оценки. Там у меня все не очень хорошо. Тройки почти по всем предметам, кроме русского, истории, математики и физики. По первым двум я каким-то образом умудрился получить четверки. По двум вторым… Скажем так, мне пока удалось избежать того, чтобы в дневнике оказались двойки – договорился что-то принести: выполнить какие-то задания на каникулах, чтобы «задним числом» закрыть эти пробелы.

Очевидно, я этого делать не буду – пусть ставят что хотят – мне плевать. Только вот мать этого не поймет. Она еще не смотрела дневник, а когда посмотрит – расстроится. Вот чего бы мне меньше всего хотелось – так это расстраивать ее, но тут, видимо, уже ничего не поделаешь.

Сказать, что каникулы пролетели незаметно, как в таких случаях говорят, ничего не сказать. Неуловимое мгновение между нулем и единицей тянется дольше, чем эти каникулы. Щелчок пальцев звучит дольше, чем эти каникулы. Усэйн Болт на стометровку тратит времени больше, чем длятся эти каникулы. Короче – послезавтра снова в школу.

За всю неделю я ни разу не притронулся к листу бумаги (фигурально выражаясь, разумеется) – не сделал ни одной записи в блоге/дневнике. Честно говоря, у меня совершенно не было потребности выговориться, излить душу или что-то в этом духе: я чувствовал себя замечательно. Я прихожу к мысли, что человек может стать писателем, только когда страдает. В принципе, это относится к искусству вообще. Без «страдания души» у творца, видимо, не получится великого произведения. Взять хотя бы Достоевского – он четыре года ни за что отмучился на каторге. Хемингуэя ранили на фронте Первой Мировой. Эдгар Алан По страдал от психического расстройства. Гоголь – от шизофрении. У Горького было тяжелое детство. И так далее. У меня же все хорошо – вполне заурядное типичное детство – значит, не стать мне писателем…

В течение недели каждый день я встречался с друзьями, и мы шлялись по городу в поисках приключений. Иногда мы их находили, иногда они находили нас, чаще – просто скучали. Один раз в начале каникул мы довольно жестко накидались в «Мидасе» – бильярдной и нелегальном казино. Туда пускают без паспорта и разрешают проносить свой алкоголь. Обычно мы часа на три снимаем теннисный стол – он дешевле бильярдного – приносим что-то из спиртного и выпиваем, изредка поигрывая в теннис. В этот раз мы купили недорогой трехзвездочный коньяк и две полуторалитровые бутылки пива. Наш столик был занят – пришлось подождать полчаса, пока он освободится. В это время Авдей клянчил оставшиеся деньги – ему приспичило сыграть в игровые автоматы, но все наши скудные финансы ушли на коньяк, пиво и бронь теннисного стола. У меня оставалось только тридцать рублей на автобус.