Герман Мелвилл - Маскарад, или Искуситель

Но не к таким крайностям или чему-либо подобному пришла существующая толпа; она с течением времени отнеслась к вопросу с негром довольно справедливо и осторожно, решив, среди прочего, выяснить, имеется ли у него какое-либо документальное свидетельство, любая простая бумага, доказывающая, что его состояние не было подделкой.

– Нет, нет, падший бедный стар негр нет ни один нужной бумаги, – возопил он.

– Но есть ли кто-нибудь, кто может сказать правдивое слово о тебе? – спросил тут человек, недавно пришедший с другой части корабля, молодой епископальный священник в длинном чёрном пальто с прямым фасоном; небольшого роста, но мужественный; с ясным лицом и голубыми глазами; невинный, нежный и несущий славный дух Святой Троицы.

– Ах да, ах да, шентльмен, – ответил он нетерпеливо, как будто его память, прежде внезапно замёрзшая от холодного милосердия, внезапно оттаяла и растеклась от первого же доброжелательного слова. – Ах да, ах да, на борту здесь ошень хороший, хороший шентльмен с сигарой и шентльмен в сером пальто и фраке, что знает всё обо мне; и у шентльмен есть большая книга тоже; и ушной доктор; и шентльмен на ранчо на западе; и шентльмен с медная табличка; и шентльмен в фиолетовой одежде; и шентльмен, как солдат; и ещё много хороших, добрых, честных шентльменов больше на борту, который знает меня и выступит за меня, Бог кранит их; Но как мы должны будем найти всех этих людей в этой большой толпе? – таков был вопрос свидетеля с зонтиком в руке, человека средних лет, местного коммерсанта, чьё естественное сочувствие, очевидно, было порождено по меньшей мере неестественной неприязнью к освобождённому от должности таможенному чиновнику.

– Где мы должны найти их? – с упрёком пополам повторил молодой епископальный священник. – Я пойду, найду одного для начала, – добавил он быстро, и с любезной поспешностью, облекающей слово действием, он пошёл дальше.

– Погоня за несбыточным! – прокаркал человек с деревянной ногой, теперь снова притащившись поближе. – Не верьте, что есть хотя бы одна из этих душ на борту. Когда-нибудь кто-либо из нищих имел столько прекрасных друзей? Он может идти достаточно быстро, когда пожелает, намного быстрее, чем я; но он может лгать ещё быстрее. Он – какой-то белый мошенник, переодетый и перекрашенный для приманки. Он и все его друзья фальшивы.

– Разве у вас нет милосердия, дружище? – здесь полумягким тоном, особенно контрастировавшим с его непокорной личностью, сказал методистский священник, приблизившись, – высокий, мускулистый, по-военному выглядящий человек родом из Теннесси, который во время Мексиканской войны был священником-добровольцем добровольного стрелкового полка.

– Милосердие – одна вещь, а правда – другая, – возразил человек с деревянной ногой. – Он мошенник, говорю я вам.

– Но почему бы, дружище, не проявить милосердие и не помочь бедному парню? – сказал по-военному методист, с трудом сохраняя спокойствие в отношении к тому, чья собственная грубость казалась ему столь малой, что он позволял её себе. – Он выглядит честным, не так ли?

– Взгляды – одна вещь, а факты – другая, – упрямо не сдавался противник, – и что если ваше милосердие таково, что оно применимо к мошеннику, каковым он и является?

– Не будьте совсем уж канадским чертополохом, – убеждал методист с каким-то меньшим терпением, чем прежде. – Милосердие, человек, милосердие.

– Туда, где всё принадлежит вашему милосердию! В небеса с ним! – снова оживился другой, уже по-дьявольски. – Здесь, на земле, истинное милосердие любит до безумия и фальшивое милосердие плетёт заговоры. Кто-то предаёт дурака с поцелуем, а милосердие дурака – это милосердие верить в любовь к нему, и милосердный мошенник на возвышении даёт милосердные показания на своего товарища в ящике.

– Конечно, дружище, – парировал благородный методист, с большим смущением сдерживая всё ещё горящее негодование оппонента. – Конечно же, осторожно говоря, вы забыли про себя. Примените это к себе, – продолжал он с внешним спокойствием, дрожа и сдерживая эмоции. – Предположим, что теперь я не должен оказывать милосердие с точки зрения ваших собственных слов; вы думаете, я бы перенял что-нибудь от такого мерзкого, безжалостного человека?

– Без сомнения, – с усмешкой, – вы – некий безжалостный человек, потерявший своё благочестие почти тем же способом, с каким жокей теряет свою честность.

– И как это, дружище? – Он всё ещё добросовестно сохранял ветхозаветного Адама в себе, как будто это был мастиф, которого он держал за шею.

– Тут есть некая инсинуация.

– Вы большой дурак, коли озадачены ею.

– Подонок! – крикнул другой. Его негодование теперь наконец почти вскипело. – Безбожный подонок! Если бы милосердие не сдерживало меня, то я мог бы обозвать вас именами, которых вы заслуживаете.

– Действительно могли бы? – с наглой усмешкой.

– Да, и преподам вам милосердие на месте, – закричал раздражённый методист, внезапно ловя этого невыносимого противника за потёртый воротник его пальто и сотрясая его, пока деревянные пальцы его ноги не загремели по палубе, как сосновые штырьки. – Ты считаешь меня непротивленцем? Подумай, ты, захудалый трус, перед тем, как оскорбить христианина безнаказанно. Поищи свою ошибку, – последовала другая искренняя встряска.

– Хорошо сказано, и ещё лучше сделано, воин церкви! – раздался чей-то голос.

– Белый шейный платок против всего мира! – закричал другой.

– Браво, браво! – запело хором множество голосов, с энтузиазмом выбравших позицию решительного победителя.

– Вы дурачитесь! – вскричал человек с деревянной ногой, корчась и освобождаясь самостоятельно и воспалённо поворачиваясь к толпе. – Вы – скопление дураков при этом капитане дураков на этом корабле дураков!

С такими восклицаниями, сопровождаемыми праздными угрозами в ответ на его увещевания, эта заслуженная жертва правосудия захромала дальше, как бы считая презрением терпеть дальнейшие реплики от этой толпы. Но его презрение было больше, чем возмущённое шипение, которое преследовало его и к которому храбрый методист, удовлетворённый выговором, который он только что сделал, использовав все весомые средства, отнёсся слишком великодушно, чтобы присоединиться. Всё, что он сказал, указывая на уходящего бунтаря, было следующим:

– Пусть он волочит ноги прочь на своей единственной ноге, символизирующей его одностороннюю точку зрения на человечество.

– Не верьте вашей раскрашенной приманке, – парировал тот с расстояния, указывая назад на темнокожего калеку, – и я отомщу по-своему.

– Но мы не собираемся верить ему! – крикнул голос позади.

– Тем лучше! – усмехнулся он, обернувшись назад. – Глядите, – добавил он, топчась на том же месте, где он стоял, – глядите, меня назвали канадским чертополохом. Очень хорошо. И захудалым – ещё лучше. И захудалый канадский чертополох вполне прилично встряхнул вас всех, лучше, чем кто бы то ни было. Смеете сказать, что несколько семян выпало и это не весна? И когда будет весна, разве она уменьшит число молодых чертополохов и разве их весной не становится больше? Не она ли питает и поддерживает их? Теперь, когда моими чертополохами ваши фермы весьма густо засеяны, то почему бы тогда вам не оставить их!