Сергей Бойко - 1991. Дивный сон. Рукопись, найденная в тюремной камере

Как же хорошо жить на белом свете, дорогие товарищи!

– …странная мысль: чтобы попусту не суетиться в этой жизни, надо почувствовать себя бессмертным. Хотя бы условно.

– А я и так три жизни проживу. Мне хватит! – заявил Вольдемар. – Ты, Додик, эту мысль лучше товарищу Сергею подари.

– Дарю, – скромно преподнес Давид свой подарок.

– Не требуется! – буркнул в ответ Серега.

– Не слышу вашего спасиба, сударь! – подставил ухо Волька.– Или наука не впрок пошла? У нашего робингуда насморк?

– Отвали, а? Не надоело?

И Серега отошел к одежде и принялся натягивать брюки.

– Ты чего, Серень? – подошел к нему Давид и тоже стал одеваться. – Он же пошутил. Он же сам из-за Ништячки с Денежкой бесится. Ты тоже пойми.

– Ну, давай теперь кидаться на всех из-за этого, – проворчал Серега примирительно.

А Волька, глядя на него, ощутил, как в нем самом стремительно нарастает удивительное и непривычное чувство – нежность, первый и последний раз в жизни (этакая испепеляющая нежность) – к Сереге, Давиду, к самому себе, ко всему миру – настоящий взрыв! Это чувство срочно потребовало новых, более достойных объектов приложения, и бедный Волька обвел мокрыми глазами просыпающийся окоем, достойных не обнаружил и от бездействия и неприложимости чувства задохнулся. Безжалостный воздух ворвался в его легкие, попытался разодрать их, взорвать недостойного, и, если бы такое произошло в ту минуту, Волька – честное слово! – почувствовал бы облегчение и радостно умер. Но этого не произошло. Выгоревший изнутри, он раздвинул во всю ширь свои длинные жилистые руки и с диким ревом бросился на своих друзей. Он схватил их за неготовые к борьбе выи, повалил и устроил «куча-малу»…

…Потом они братались, вскрывая себе вены кончиком острого волькиного самодельного кинжальчика и смешивая кровь в найденной здесь же склянке (волькина идея братания заключалась в поочередном выпивании перемешанной крови).

– Разметает нас теперь житуха-бытуха! Растеряемся и позабудем друг друга! – опечалился Серега после акта братосочетания.

– Не боись! – отозвался Вольдемар. – Как разметет – так и вместе сметет! Мы же пыль на ветру.

А Давид выступил поэтическим подвывом:

– Мы скованны узами дружбы! Мы цепи готовы порвать, покинуть узилище это и одинокими стать.

А Волька вскочил на ноги и заорал:

– Долой все чувства! Кроме самых чистых! Самых искренних! Самых сильных! Все, все, все! Кроме направленных к самому себе!

А старуху Василису в это время вели под руки по Вокзальной улице двое ласковых санитаров, и машина «скорой» тихо катила следом. Печальный и скорбный, дом психиатрической лечебницы был здесь же, на Вокзальной, – грязно-желтый пятиэтажный куб за бетонной оградой. Всю короткую июньскую ночь санитары потратили на розыск несчастной, пока случайный донос не вывел их на нее, – и вот теперь, усталые и довольные, они, с чувством исполненного, предвкушали близкий отдых и крепкий чай. Пациентка была хорошо известна (не первый раз совершала свои выходы в город) и за ее поведение можно было не тревожиться…

Солнце уже покрестило все городские и загородные верхушки, а Серега, Давид и Волька все еще сидели на берегу. Когда Волька закурил и к нему потянулись прикурить-побаловаться бледные от бессонницы друзья, – в этот самый момент волькиного плеча коснулась горячая ладошка:

– Не угостите?

Над Волькой склонялась, выпрыгивала грудью из своего платья, сжимала сердце и останавливала дыханье, спелая – как абрикос на рынке… – нету слов, Господи!

Сигарета выпала изо рта Вольки, а сам он вскочил на ноги. (Друзья его остались безучастны к этому внезапному явлению!)

– Сигаретой не угостите?

– Да-да, пожалуйста!

– И огоньку.

Спичка поломалась.

– Дайте я сама.

– Нет, что вы!

Еще одна спичка!

Прелестница рассмеялась, отобрала коробок, коснувшись божественно-жарким пальчиком помертвевшей ладони Вольдемара, прикурила, возвратила спички в парализованную руку, отошла, села, расправила платье на своих плавных ногах.

– Врешь, колдунья! – прошептал Волька. – Жизнь – другая! Она – вот!

И он шагнул к ней и сел рядом. А она, чуть обернувшись, пришлепнула его игриво-любопытным взглядом и спросила:

– Вода холодная?

– Что? Да! То есть, нет! Самый раз водичка! Очень хорошо для купания.

Волькина Жизнь затушила сигарету, сбросила босоножки, поднялась, потянулась – ласковое домашнее животное! – и произнесла:

– Отвернись, мальчик.

Волька кивнул, продолжая оглаживать ее восхищенным и круглым взглядом.

– Отвернись, говорю! Я без лифчика.

Волька с трудом отлепился, посмотрел на ребят – на свою далекую теперь, прежнюю жизнь – и возмутился: эти придурки не обращали на НЕЕ никакого внимания, лишь пускали дым и о чем-то негромко переговаривались!

Секунда, всплеск и – никого!

Волька вскочил, метнулся к воде – нету!

Секунда, две… пять!

Его Жизнь вынырнула на середине реки и стала забирать вправо, против течения, под мост.

Волька бросился следом.

– Эй, мальчик, а сил-то хватит? – обернулась, крикнула и рассмеялась она.

– Не боись… девочка… за тобой… хоть на дно!

– Смотри не захлебнись!

Она снова засмеялась, оставляя после себя возбудительное эхо, и повернула за мостом в узкую мелкую протоку, на берег не вышла – легла на перекате, ухватилась за ивовые низкие ветви, притянула их, спрятала свои ленивые, как у кошки, глаза, потянулась на мелководье всем телом, мерцая и маня поплавками грудей.

Волька закружил на месте, не решаясь приблизиться.

– Не холодно? А то согрею! – засмеялась Его Жизнь, наслаждаясь этой нерешительностью. – Боишься?

Волька не боялся. Он еще не успел ничего испугаться в своей семнадцатилетней юности (и не испугается еще очень долго). Он волновалася. Хлебнул воды и закашлялся.

Красавица не переставала смеяться. Ей было забавно и волнительно с таким немногоопытным кавалером.

Волька подплыл, подполз и лег рядом. На грудь старался не смотреть, но слеп краем глаза от ее сияния.

Смеяться она уже не смеялась – улыбалась только, покачивая ветки над головой. Не так уж она была молода и неопытна, чтобы прогнать с перепугу этого школьника, но и не «старуха страшная», чтобы совсем потерять голову и не соблюсти известную дистанцию в отношениях. Она играла.

Она играла – а Волька увязал в ее медовых глазах восторженно и обреченно, как по весне жизнью пьяная пчела в ярком и душистом цвете – тонул, захлебываясь небывалым желанием, которое вдруг стало смыслом всего…

Он накрыл дрожащей пальцами рукой один из ее мячиков-поплавков и притопил его, упругий и податливый, в прохладной струе. Сам он раскалился и трепетал – и вода вскипала вокруг него крутым кипением, и Его Жизнь почувствовала и не отвергла это кипение. Она выпустила гибкие ивовые хлысты из рук, и они больно саданули Вольку по щеке. Она положила свои плавные руки на его плечи и притянула его на свою грудь. Поцеловала так, что задохнулась сама. Застонала, срывая с обоих последние глупые одежды. Вольке стало мгновенно стыдно, но стыд этот тотчас пропал в ее умелых руках, губах, движениях, в ее ископаемом лепете и глазах, теряющих сознание.