Евгений Кенин - Рехан. Цена предательства

– Заковали, как зверюг, – послышался рядом гнусавый голос.

Скосив глаза, чтобы не тревожить больную голову, Пашка обнаружил, что одного его все-таки не оставили. У подобия выбитого в противоположной стене окошка стоял Виталя, живой и практически здоровый, если не обращать внимания на выпачканные в крови полоски ткани, засунутые в ноздри разбитого носа. Вкупе со вспухшими синяками под глазами это придавало ему несколько гротескный вид. Неловко опираясь о стенку, Виталя осторожно выглядывал в окно. В темном углу зашевелился еще кто-то.

– Адриян, ты?.. – просипел Пашка.

– Я, – ответил Адриян и вздохнул. Теперь Пашка уже видел, как тот сидит – в не слишком удобной позе, на поджатой правой ноге, не переставая поглаживать левую, даже не закованную в цепь. Видимо, сильно повредили, но спрашивать ни о чем не хотелось. И так ясно, что больно пацану, раз убаюкивает свою конечность.

Начал потихоньку приподниматься, превозмогая дрожь в теле и стараясь не сильно тревожить свербящий бок.

– Что, Паха, хреновенько? – без особого участия поинтересовался Виталя.

– Да так… Кажется, ребра сломали, – буркнул Пашка, принимая более-менее приемлемое положение. С облегчением привалился к глиняной прохладной поверхности стены, остро пахнущей прелой соломой и навозом. Голову покрывала жесткая корка, стягивающая кожу. С трудом подняв закованные руки вверх, принялся отрывать мешающую, присохшую кровь. От раздражающей боли с ненавистью дернул сильно цепью, подтягивая ее поближе. На мгновение дернувшись у стены, цепь тяжело бухнулась обратно на сухой пол, подняв облачко пахучей пыли.

Стоило цепи звякнуть чуть громче обычного, как на пороге в проеме, лишенном дверей тут же возник детина с абсолютно бритой башкой, но зато с густой черной бородой, переливающейся иссиня-черным на утреннем солнце. За ней явно с любовью ухаживал и гордился ею.

– Чего дергаемся, а?! – на сносном русском прикрикнул на солдат. Заслонил плечами весь проем, отчего в сарайчике стало темно. АКС в его руках выглядел хорошо вычищенной игрушкой.

В сарае стало совсем тихо, лишь большая навозная муха грузно пролетела в окно и тяжело шмякнулась о стену напротив, ловко сделав посадку. И секунду спустя послышался Пашкин мрачный голос:

– Дергаешься ты, а мы просто сидим. И хотим жрать.

От такого ответа детина опешил. Застыл на месте, переваривая наглость со стороны того, кто умолять должен о сохранении ему его никчемной жизни.

Теперь в сарае и поблизости, казалось вообще все вымерло. Заметалась в тесноте помещения муха, стукаясь о глиняные стены, не в силах выбраться из ловушки.

Потом, где-то далеко внизу, на невидимой отсюда стоянке, послышались первые голоса.

В ожидании замер Адриян, перестав наглаживать покалеченную ногу и напряженно уставившись в пол. Виталя сполз от окна на землю, тихонько звякнув кандалами, с изумлением и страхом переводя глаза с Пашки на чеченца.

Один Пашка, казалось, был полностью спокоен, хотя и это наигранное спокойствие было обманчиво. Из головы не выходил вчерашний день. Не уходили мертвые глаза Андрюхи, бьющееся в последних корчах тело… Хотелось умереть вслед за ним, не видеть этого бритого урода с автоматом, не слышать чужие голоса. И в то же время безумно хотелось жить, невыносимо, до боли хотелось ощущать запах прелой соломы, духоту нагревающихся стен, растирать катышки прошлогоднего навоза под ногами и чувствовать эту тошнотворную боль по телу. Кто, как не она, покажет так ясно то, что ты еще, в общем-то, жив…

Когда тишина стала угрожающе гнетущей, детина с автоматом неожиданно для всех расхохотался, обнажив ровные белые зубы, которые могли бы стать предметом черной зависти многих голливудских звезд. Громогласно сотрясая воздух, смеялся, похлопывая ладонью по ствольной коробке АКСа. Да и, честно признался себе Пашка, чеченец не был таким уж уродом, как хотелось бы думать. Скорее наоборот – правильные черты лица, здоровая кожа, ровно обласканная солнцем, крепкая, мощная фигура. Почему не дали Андрюхе померяться силами с таким… вот, в своем последнем бою? Ничем ведь не уступает… Почему впятером, всей этой толпой? Только по одному этому можно смело назвать их всех уродами. Полными и конченными… Что ж ты ржешь-то, жеребец, словно я тебе невесть что смешного сказал?..

На шум появилась еще одна фигура – низкорослый горбоносый боевик средних лет настороженно посматривал на веселящегося детину и на пленников, исподлобья наблюдающих за происходящим. Спросил что-то сиплым, невыразительным голосом. Детина ответил, ткнув пальцем в Пашку и продолжая смеяться. Горбоносый криво усмехнулся и покачал головой. Слегка отстранив детину, вошел в сарай, деловито осмотрел засовы на кандалах, попинал мощные цепи и вышел, промычав что-то себе под нос.

Уходя, бросил несколько слов напарнику. Тот кивнул, шагнул за порог и уселся на пеньке, установленном таким образом, что, сидя на нем, было видно все происходящее в сарае и все находящиеся в нем, как на ладони.

Продолжая время от времени посмеиваться, крикнул Пашке:

– А ты шутник, да, солдат? Смерти не боишься, да?

Пашка пожал плечами:

– Может, и шутник, может, и солдат. А ты что, такой смелый нохч и смерти боишься? – не удержался от того, чтобы не подковырнуть абрека.

– Нет, не боюсь, – потерев заслезившиеся от смеха глаза, ответил детина вполне беззлобно, – не боюсь, но и не хочу ее. А ты хочешь, солдат, ты ее просишь, да?

Пашка решил не отвечать на поставленный вопрос. Вместо этого сказал:

– Смех продлевает жизнь. Ты смейся, смейся. А жрать на самом деле хочется. Вы бы хоть хлеба кусок кинули, раз заперли в конуре, как собак.

– А собаки вы и есть, – сощурил черные глаза детина, – а собакам, как у нас говорят, и собачья смерть, – многозначительно закончил.

Ну-ну, подумалось Пашке, вслух же сказал:

– Не только у вас так говорят. А собак все равно кормят

– Значит, вы еще хуже собак, – сделал вывод детина.

Пашка вздохнул:

– Дело твое, думай, как хочешь. Как нам звать хоть тебя? Начальником, что ли?..

– Э-э, какой я начальник, – загрустил чеченец, – был бы начальник, не сидел бы сейчас с вами. Ахмет меня зовут, – гордо поднял он подбородок, – мой отец так называл, я – старший сын.

– Поздравляю, – Пашка скривил лицо, дотронувшись до свербящего бока, – а младший где, тоже здесь где-то? – спросил полуутвердительно. От боли события вчерашнего дня всплыли с отчетливой ясностью. Пашка заскрежетал зубами.

На вопрос боевик ничего не ответил, нахмурился только, потемнев лицом. Посмотрел на Пашку и отвернулся.

– Ахмет!.. Эй, Ахмет, – окликнул Пашка загрустившего чеченца, – скажи лучше, почему нас сразу не убили?