Денис Кочетков - Ветхое дворянство

Зарецкий тихонько вышел из флигеля и присел на ступеньки. Напротив, благоухая, цвела молодая сирень. В этом году она особенно преобразилась: ее розовые цветочки основательно закрыли собой тонкие зелено-коричневые веточки; листочки выглядывали из-за них только при помощи ветра; а ствола не было видно вовсе. Распушившись, это дивное невысокое растение украсило всю усадебную территорию. Нигде больше не было подобных ярких цветов. Вокруг все выглядело темно-зеленым и невыразительным, старым и забытым: в саду росли полувековые яблони, покрытые мхом и грибом, колючие мало плодоносящие кусты крыжовника, кислая тускло-красная смородина и иссохшая малина. Лев Аркадьевич, вдоволь насмотревшись на скучный увядающий сад, отломил веточку сирени и, многозначительно вздохнув, пошел домой.

В этот день в Москве, в квартире Зарецких, присутствовал один близкий товарищ Аркадия Никодимовича – Иннокентий Ефимович Загнетьев. Это был низенький сутуловатый мужичок тридцати семи лет, с темными, большими и некрасивыми глазами, бойко выглядывающими из под изогнутых бровей, острым горбатым носом, маленькими сухими губами и постоянно лохматой черной головой. Он не носил галстука, одевался в старый парусиновый сюртук, грубую чиновничью шинель с прорехами и мешковатые потертые брюки. Этот человек редко ходил куда-нибудь, кроме присутственных мест, часто болел, экономил деньги до безумия, беспрестанно прислуживался перед вышестоящими чинами, не умел хитрить, говорил несколько затруднительно и совершенно не имел понятия, как вести себя в обществе. Оттого-то, вероятно, и прозывали его всюду серой мышью, бегающей из дома в присутствие, из присутствия в дом. Происхождения его никто не знал; а поговаривали только, что предки были такими же чиновниками, как и он сам.

– Вы давно не навещали нас, – твердо и хмуро говорил Аркадий Никодимович, расхаживая по кабинету, – а ведь обещали! Что же, потрудитесь ответить, помешало вам?

– Я, господин Зарецкий, покорнейше прошу вашего прощения, что не смог найти времени для визита, – гнусавым голосом отвечал Иннокентий Ефимович, сутулясь в креслах у окна. – Все, знаете ли, служба. Нынче строго у нас. Не позволяют отдыхать от работы. Бумажные дела – дела долгие, господин Зарецкий. Я не могу отказать в домашней работе; вот, извольте, и не имею возможности навещать вас. Вы уж поймите меня, пожалуйста.

– Разве вас тоже притесняют? – Иннокентий Ефимович служил в чине титулярного советника (IX класс) в том же присутственном месте, что и Лев Аркадьевич.

– Что вы! С нас дерут, простите, похлеще, чем в департаменте, господин Зарецкий. Над нами такого столоначальника поставили, что не забалуешь. Он все ходит по комнатам, глядит в каждый документ, нервничает, кричит да ругается на каллиграфию. На прошлой неделе после таких обходов двух чиновников выгнали, мол, с обязанностями не справились.

– Не переживайте, – пробормотал, закуривая сигарку, Аркадий Никодимович, – вас, Иннокентий Ефимыч, не выгонят; вы, я наслышан, хорошо служите, порядочно.

– Ой, не сглазьте, ради Бога! Я тоже по службе не чист: ошибки, бывает, допускаю, бумагу казенную расходую, еще чернилами капаю. Заметят ведь – стыда не оберешься; выгонят, так и знайте, – гнусавил робким голосом Загнетьев. – А еще погода, знаете, некстати! Так и норовит простудить меня, а вам известно, как я боюсь болезней; ведь мне, простите, болеть совсем нельзя; тогда выгонят тут же. К тому же, например, батюшка мой от чахотки скончался; как уж тут не бояться болезни? Болеть никак нельзя…

– Вы много навязываете себе, а ведь от этого больше вероятность заболеть! Ну, полно нам впустую разглагольствовать, расскажите лучше о том, с чего начали по приходу.

– Вы просили меня разузнать о службе вашего сына… Так вот я на днях имел возможность посетить кабинеты протоколистов, где он трудится.

– И что же? – нервно дергая усы, спросил Аркадий Никодимович.

– Я спросил одного благовоспитанного секретаря, к которому имел честь принести важные документы, на эту тему. Так вот он, господин Зарецкий, доложил мне несколько неприятную для вас новость. Льва Аркадьевича, простите, выгнали из-за халатности.

Аркадий Никодимович стукнул кулаком по столу, отчего чашка чая, стоявшая на нем, упала на пол и разбилась.

Набравшись достаточно воздуху, спертого в этом душном кабинете, он громко закричал всяческие ругательные слова в адрес сына, укоряя его в безнравственности и безответственности. Подняв кулаки над собой, он затопал ногами и прогнал от себя Иннокентия Ефимовича, после чего долго еще сетовал на «беспринципного тунеядца и бездельника».

День спустя к веселому от прогулок с Наташей тунеядцу-бездельнику пришло письмо из Москвы с гербовой печатью и нервически-размашистой подписью следующего содержания:

«Дорогой Лев, прошу тебя оставить свое праздное и бессмысленное времяпровождение в деревне и немедля вернуться к нам! Также прошу не огорчать меня долгими ожиданиями, и потому советую отправляться сразу после получения сего письма. Тебя ждут крайне плохие новости по поводу службы в присутствии. Забегая вперед и игнорируя глупую интригу, доложу, что тебя, как легкомысленного юнца, коим считают тебя все, выгнали. Не теряй, пожалуйста, времени зря; садись в тарантас и поезжай в Москву. Деньги на путевые расходы я прилагаю к письму. Твой негодующий и крайне возмущенный отец» .

Прочитав это наскоро написанное письмо, Зарецкий рухнул в кресла и велел подать себе вина. Он быстро захмелел и, «уйдя в себя», бросил конверт в печь.

«Не история делает нас, а мы делаем историю».

Этой ночью в мезонине не тушили свечи – это Лев Аркадьевич беседовал с Валерьяном Аполлинариевичем. Их диалог сперва был незатейлив и легкомыслен, но затем, с дозами алкоголя, перерос в серьезную дискуссию. В головы приходили все более и более серьезные мысли: сначала о философии жизни, моральном облике каждого человека, этике и культуре, а затем о процессе формирования революционных взглядов в кругах интеллигенции и необходимости некоторых перемен и реформ. Затронули они и нависшую над Зарецким проблему:

– Я бы на твоем месте, Лев Аркадич, возвращаться в Москву не стал, – бормотал Копейкин, куря трубку. – Ну право, посуди, что может исправить твой отец? Вот увидишь, он только и сделает, что прочтет тебе лекцию о легкомыслии да обругает, как следует; конечно, поделом! Но разве ты этого желаешь? Мне, извини, кажется, что нет. А посему говорю тебе – сиди дома и не спеши в Москву. Без тебя все обойдется, поверь мне. А со службой, так и быть, я тебе помогу: у меня достаточно знакомых чиновников. Ты, братец, не пожалеешь – должность получишь не хуже прежней. Так что не отчаивайся, дорогой мой Лев Аркадич, все наладим.