Вячеслав Киктенко - Неандертальца ищу. Роман-идиот. Первая часть

Они, мохнатые и великие, ни в чём не виноватые перед Зубом, погибали, но дарили жизнь ему, его племени, любимой жене Пикальке, нарожавшей Зубу трёх мальчиков, а на четвёртой – целой тройне девочек – истекшей кровью…

Зуб тогда бился головой о скалы, весь искровянится, искалечил надбровные дуги, истёр о камень и сплющил уши так, что они с тех пор словно прилипли к вискам и потеряли растительность.

Но не погиб. Что-то держало его на этой угрюмой, беспощадной, и всё же прекрасной молодой земле. Всего-то около трёхсот тысяч солнц, как уверяли старцы и звездочёты, прожило его племя на этой земле. Разве это срок?

Но горе есть горе, и оно не знает срока. После смерти жены он не хотел больше жить, и в горе своём осознать не мог поначалу – что, что его здесь удержало?

Потом опомнился – дети. Конечно, сородичи не бросили бы их в беде. В племени Зуба жили благородные, добрые люди, но сироты никогда бы не заняли в их жизни и судьбе достойного места. Мальчиков скорее всего не посвятили бы в охотники, и они вынуждены были б всю жизнь занимать вторые, если не третьи роли – сторожей, разделочников, костровых.

И уж, конечно, своей собственной пещеры им бы не досталось. Во всяком случае, на привычной, родной, исконной территории родного стойбища у Красного скального плато. Там, где вечерами, на закате, в ясные дни заходящее солнце показывало причудливые световые картины для всего племени. Вот уже это было зрелище из зрелищ!..

Великолепную пещеру Зуба заняли бы другие, кормильцы его детей. Так было заведено по старинному обычаю племени, и он уже ничего не мог изменить. Судьба девочек вообще представлялась туманной. Роль третьих или четвёртых жён Родоначальника была бы не самой для них плохой. А скорее всего, судьба общей прислуги племени ожидала бы их, оставшихся сиротами без могучего Зуба…

***

Практически все эпосы мира, так или иначе – о великанах и лилипутах. Задолго до Свифта. Помню, в юности поразил эпизод из кавказского эпоса «Нарты». Нарты были великанами – благородными, трудолюбивыми, бескорыстными. Немногочисленными, в отличие от обычных людей, которые плодились, как мурашики, по всей земле.

И однажды, в поисках новых земель, добрались эти «мурашики» до обиталища Нартов. Раскинули шатры, шалаши, стали строиться, жечь костры, разводить скот, торговать – не обращая ни малейшего внимания на Великанов-Нартов, истинных хозяев этих благословенных мест.

Людишечки-мурашечки уже успели понять, что Великаны не способны на агрессию, низость, и потому совершенно их не опасались. Только упорно, метр за метром «наезжали» на угодья Нартов. И тогда Великаны, которые могли раздавить всю эту мелкую хищь одною пятой, собрались и решили:

«Пришёл маленький человек, надо уходить…»

И, сказав эти великие слова, ушли. Сначала в снежные горы, а потом – в иное измерение.

Дико, но я это вижу, вижу!..

Но ведь и они, Великаны, видят нас, знают о нас всё и, кажется мне, незримо помогают нам. А вовсе не враждуют, не борются с маленькими…

Чем это доказать? А ничем. Верю, и всё.

***

«…прочтёшь порой: « Вся жизнь – в борьбе».

Становится не по себе.

Язвят все розы… жгут уста…

Какие грустные места!»

***

А ещё точнее, книга о странных людях.

А ещё-ещё точнее – о сторонних.

Не путать с посторонними…

***

3. Тля

С посторонними просьба не путать, граждане. Граждане, послушайте внимательно. Может быть, услышите что говорю? Говорю почти ниоткуда…

Неандерталец – Мужик. Мужик с большой буквы. А кроманьонец, это тот самый, кого подразумевает неудовлетворённая женщина, с тоской вспоминая о Настоящем, о Сильном: «Мужиков не осталось… измельчал мужик…»

***

…и при чём тут олигархи? Человечество проворовалось! Кроманьонцы, мля… Одно слово – кроманьонцы…

***

Сколько раз, сидя где-нибудь в кафешке-пивнушке, в компании серьёзных честных мужиков, клеймящих наперебой воров при власти, растащивших страну, вдруг ловил себя на подозрении: а вдруг они не воров клеймят, а завидуют тем, кто оказался на жирном месте?

Я начинал вслушиваться не в смысл слов, а в их тональность, и почти каждый раз обнаруживал – а, пожалуй что, догадка не зряшная. Завидуют. Интонацию не обманешь.

…да и то ведь сказать, двурукому-двуногому, хапающему существу никак, вы ходит, нельзя не позавидовать тем, кто оказался у кормушки. Ну, никак! Сами руки так устроены – пальцы на себя тянут, а не от себя. Сжимаются в горсть, в кулак. Вот кабы наоборот, кабы так вывернуты были руки, что: «Возьми!.. Возьми…» кричали, а не «Дай, дай!»…

Но тогда и человечество было бы иным, не таким, как теперь. А мы уже так привыкли друг ко дружке, к слабостям своим, к мерзостям своим… да и вообще, – жалко человечишку…

***

После Коперника человек растерял величие. Кто он отныне? Тля во вселенной.

А вот когда солнце вращается вокруг земли, когда земля плоская и стоит на трёх слонах, а те на гигантской черепахе, когда самая большая планета – Луна, и она послушно вращается только вокруг Земли, а на земле стоит Человек, тогда он – велик. Тогда он пуп земли, царь мира. Вот тогда можно вершить великие дела. И ведь – вершили!

***

«…будто это простое полено,

Из которого выдрали нерв,

Деревянные стены вселенной

Изнутри точит вдумчивый червь,

Под беспечною кроною лета

Он глюкозною грёзой поэта

Наливается, тих и багров,

И громадными гроздьями света

Осыпается осень миров…»

***

Сторонние люди – нынешние великаны. Они не такие, как все, они – мощные неандертальцы (несмотря на невзрачную видимость) в хилой среде кроманьонцев. Вот их-то ищу, о них пою. Они не такие…

Те куски, что вошли в эту книгу – о Рабочем, о Васе-Чечене, о великих Аксакалах, подбрасывающих кости над арыком, увитом травой, о Великом Чудике-Идиоте, Певчем Гаде, и о многих других, с которыми ещё встретимся – вот они-то и есть сторонние люди.

Они – Дети! И это главное.

Как нож сквозь масло, проходят они сквозь гибнущую цивилизацию кроманьонцев. И – не унывают, не унывают, не унывают никогда!..

***

А все последние столетия русская (светская) поэзия, по форме своей и по приёмам, так или иначе зависящим от формы, была европейской. Бессмысленно отрицать хотя бы потому, что начиналась силлаботоническая наша поэзия с переводов европейской классики, «Телемахиды», Горация, других образцов европейской поэзии. И уже только много позже смогла пробиться к самой себе ( почти к себе), к вершинам, доныне сверкающим в хрестоматиях.

Но ведь и у Баркова (кстати, переводчика Горация, а не только автора похабных виршей, многие из которых ему попросту приписаны, как большинство рубаев Хайяму), и у Пушкина взгляд был ориентирован сперва на Европу, а уж потом на Россию, на её истоки.