Олег Якубов - Человек за бортом. Полярная повесть

На время плавания Толик Верин стал постоянным пациентом доктора Максимова. В радиорубку вместе с очередным письмом Варе или родителям Никита приносил тонометр, подобрал для Верина нужные таблетки – и был теперь, по словам маркони, его лучшим корешем. За что и пользовался привилегией писать Варе не коротенькие записочки, а хотя бы несколько более или менее вразумительных фраз.

Толик Верин был радистом со стажем. Коренной одессит, он азбуку Морзе изучил еще в радиокружке Дворца пионеров имени Крупской; в свое время ходил радистом и на пассажирских, и на грузовых судах Черноморского пароходства. Был он настоящим мастером своего дела, на ключе работал просто виртуозно, а уж с сигнальными флажками обращался так, что любой цирковой жонглер обзавидуется. Но на судах появились компьютеры, спутниковые телефоны, иная-прочая электроника. И радисты с квалификацией Верина флоту стали просто не нужны. К тому же и возраст уже далеко не юный. Одним словом, на любимые свои пароходы смотрел теперь Верин только с берега. По молодости был он парнем симпатичным, общительным, анекдотов знал кучу, на гитаре играл, слыл душой компании, женским вниманием обделен не был, но семьей так и не обзавелся. Насмотрелся на жен моряков да на их семейные ссоры, скандалы, которые иной раз к трагедии приводили. Всякую охоту к женитьбе отбило.

…Затосковав на берегу, пристрастился к рюмке, стал завсегдатаем сначала известного в Одессе пивбара «Гамбринус», где под пиликанье скрипочки бывшие моряки, а теперь, стало быть, бичи травили всякие байки. Поистратившись, и до дешевеньких пивнушек докатился. А когда очнулся однажды утром в милицейском «обезьяннике» с распухшим лицом, синяками и ссадинами, да к тому же вспомнить не мог, что с ним приключилось и как здесь оказался, то твердо решил – надо жизнь менять.

Человек по натуре деятельный и предприимчивый, после долгих размышлений и поисков подался Верин в полярный флот. Здесь ни на возраст не посмотрели, ни на плохое знание компьютера. Купив медицинскую справку – здоровье-то уже пошаливало, – оформился радистом на ледокол «Академик Смирнов», да так здесь и прижился. Из старых привычек сохранил маркони трепотню в кают-компании, где смачно рассказывал содержание самых пикантных писем моряков и полярников. Сплетни эти привычным делом были на пассажирских и грузовых судах, да и то не на всех, а уж на военном флоте или, скажем, на научных теплоходах, где люди служили все больше образованные, интеллигентные, их особо не жаловали. К чести Толика надо сказать, что, цитируя эти послания, он редко называл имена, ну разве уж совсем необычное послание попадется, как тут не ткнуть пальцем в того, кто такое накарябал.

Полярники через пару месяцев плавания если не все, то многие впадали в хандру, тоскуя по женам и любимым, ревновали их отчаянно и чаще всего беспочвенно. Но ревность эта в письмах носила характер самый неприглядный. После одной-двух фраз приветствия такой вот ревнивец писал примерно следующее: «Зинка, сука, гляди мне! Сблядуешь – убью. И помни: Вовчик тебя любит». Вот и все признание в любви.

На ледоколе и моряки, и полярники прекрасно знали, что Толик – трепло, но вынуждены были с этим мириться. Вот только для своего нового кореша – доктора Никиты Максимова сделал маркони исключение.

– Ты, Никита, не сомневайся, о твоей Вареньке я в кают-компании ни гу-гу. Так что смело пиши все, что хочешь. Толик Верин – могила.

Кроме маркони появилась у Максимова и еще одна пациентка из экипажа. Как-то раз обратилась к нему помощница шеф-повара тетя Аня, пожаловалась, что вот уж месяца два стоять ей все труднее и труднее – в пятку словно иголку вогнали. Боль нестерпимая, а присесть некогда и некуда, работа стоячая. К Юрию Федоровичу, судовому врачу, обращалась, да толку никакого, не помог он ей ничем, сказал, что нужна операция, а на ледоколе какая может быть операция, спишешься на берег, там и прооперируешься, а пока терпи, мол. «Вот мне Толик-маркони присоветовал: ты, Аня, к доктору с „Пионерной“ обратись, всем врачам врач! – говорила повариха. – Я и решилась…».

Никита нагнулся, сжал пятку женщине, та аж вскрикнула от острой боли.

– Здесь, на камбузе, я вас как следует осмотреть не смогу. Сами понимаете, не те условия. Судя по симптомам, у вас пяточная шпора, штука неприятная, но лечить можно, – сказал ей Максимов. – Надо вам ко мне прийти, в лазарет.

– Приду, конечно, приду, только лучше попозже, часиков после десяти вечера. У тебя, Никитушка, когда вахта в лазарете?

Тетя Аня пришла поздно вечером, принесла пирожков горячих – с мясом, с капустой, с картошкой, пачку хорошего английского чая.

– Ну что вы, зачем? – смутился доктор.

– Кушай, кушай, это не с общего стола, я тебе по домашнему испекла, соскучился, поди, по домашней еде.

– Да куда мне столько, гора целая.

– Много – не мало. Горяченьких прямо сейчас поешь с чайком, тепленьких, я вот в полотенце завернула, утречком, да и товарищей твоих угостить тоже хватит.

Сделал ей обезболивающий укол. Тетя Аня радовалась, как ребенок – боль ушла. Но Никита понимал – это ненадолго. Следующее письмо отправил не Варе, а деду своему – профессору Максимову, просил у него совета. Через день профессор прислал внуку ответ с подробнейшими рекомендациями. Прочитал их Никита и пригорюнился. Видно, дед и малейшего представления не имел о судовом лазарете. То, что он рекомендовал, осуществимо было лишь в классной клинике, но не здесь, где экономили на каждой ампуле новокаина, а уж дорогих эффективных препаратов сроду не водилось. Считалось, что раз прошел медкомиссию, значит, в рейс идешь здоровым. Кое-что, конечно, сделать ему удалось, хоть и предупредил женщину, что после рейса надо обратиться к серьезному врачу и даже написал ей рекомендательное письмо к деду.

Узнав, что Никита – профессорский внук, тетя Аня только руками всплеснула и головой укоризненно покачала: «И как же это тебя из такой семьи да на этот проклятущий полюс отпустили! Чего тебе самому-то в Москве не сиделось?» С того дня и до конца рейса подкармливала она Никиту ежедневно. Увидит его в кают-компании и наполняет специально для «своего доктора» тарелку сверх всякой меры. Он смущался – перед товарищами чувствовал себя неловко, пытался отказываться, но без толку. Тетя Аня была непреклонная в своем стремлении подкормить худенького Никиту. Как-то шеф-повар сделал ей замечание: «Любимчика завела себе, Анька, смотри мне…» Но острой на язык Ане никто безнаказанно замечаний делать не мог, сказала, как отрезала: «Ты за мной не гляди – зрение испортишь. А то я тебе про твои шахер-махер тоже могу пару ласковых сказать». Уж кок-то наслышан был про бурные похождения Ани Камбуркаки, счел за лучшее промолчать.