Инана - Три двустишия

– Как по-вашему, что произошло с вашей соседкой? Есть соображения?

– У Светы водились деньги. Она всегда возвращалась с покупками, покупала апельсины, бананы, «Фанту», пирожные. На дискотеку ходила каждый день, а ведь это дорогое удовольствие. Ну а про черных, вообще, анекдоты слагают, какие мы богатые. Может быть, это были просто воры, не заметили, что Света осталась в номере, зашли, а когда она попыталась поднять шум, ударили ее?

– Угу-у… – не разжимая губ, произнес Анисимов, и откинулся на спинку стула. – Ну, что ж, думаю, утро вечера мудренее. Сейчас мы вас покормим, устроим на ночь…

– А куда устроите? – заикаясь, спросила Марьям.

– Куда устроим? – задумчиво повторил Анисимов, и вдруг его осенило. – А в нашей комнате отдыха. Такого комфорта, конечно, как в вашем полулюксе, не будет. Уж не обессудьте. Утром все решим.

Он почувствовал себя на мгновение царем Соломоном, – в самом деле, куда девать богато разодетую девицу с юга, а если у нее высокие покровители найдутся и по шапке дадут, если что не так, – не к пенсии будь сказано. А так, никто не придерется, и под милицейским присмотром, и одновременно уважение проявлено.

У Марьям тревожно забилось сердце, она попросила:

– Мне надо родителям позвонить.

– А, так это без проблем. Я дам распоряжение провожающему.

– Спасибо, – сдержанно сказала Марьям и крепко сомкнула губы, чтобы больше не проронить ни словечка, не задать вопроса, не сболтнуть чего.

Молчание – золото, а в подобном месте – жизнь. Ни одного лишнего слова, это станет ее правилом с сегодняшнего дня.

В тупом оцепенении, потеряв ощущение времени Марьям провела остаток вечера. При одной только мысли о том, какая буря сплетен и пересудов поднимется дома, когда узнают, что она в Москве попала в милицию, ей хотелось умереть. Неважно, ты убила или тебя убили, или ты просто оказалась в неподходящем месте в неподходящее время. Главное – сам факт.

Родители Марьям имели очень большой круг знакомых, и малейшее темное пятнышко на репутации означало для них моральную смерть. Измученная такими мыслями девушка, наконец, заснула.

Утром ее снова вызвали к следователю. Допрос вел Анисимов, на этот раз причесанный, умытый, облаченный в костюм и при галстуке. Перемена была столь разительная, что вначале Марьям его даже не узнала. С ним в кабинете находился еще один молодой человек в штатском, который хранил молчание, но был главным, судя по тому, как оглядывался на него Павел Ефимович. Марьям встретилась с ним взглядом, и поняла, что все еще может обойтись. Несмотря на полное неумение кокетничать, она нравилась мужчинам, и она знала это. Другое дело, что толку от этого было мало. До сих пор, по крайней мере. Так, бывало, на экзаменах в институте, когда по особому взгляду преподавателя, она понимала, что может нести полную чушь, «отлично» ей обеспечено, потому что она – понравилась. Так и сейчас. Она ощущала на себе этот особый, долгий взгляд голубых глаз молодого человека в штатском с военной выправкой и уже знала, что все обойдется. И если можно что-то сделать в ее пользу – это будет сделано. Марьям отвечала спокойно, тщательно обдумывая каждое слово. Показания ее не расходились ни на слово со вчерашними. Ни о каких знакомых Светы она не знает, никто никогда к ним в гости не ходил, никто не звонил.

– Ну что скажете, Сергей Николаевич, – обратился Анисимов к голубоглазому штатскому.

Тот ничего не ответил, продолжая молча смотреть на Марьям. Возникла неловкая пауза. Марьям стало не по себе. Она, наконец, решилась и посмотрела ему прямо в глаза, посмотрела робко и умоляюще, ведь сейчас от его слова зависело все. Анисимов кашлянул несколько раз, пошуршал какими-то бумажками на столе, поерзал на стуле.

– Сергей Николаевич…гм…

– Марьям может продолжить свой отдых в Москве, в «Измайлово», номер, конечно, поменяем, – прозвучал наконец ответ. – У нее есть еще шесть дней. Через шесть дней разговор продолжим, уезжать нельзя.

«Сергей Николаевич, Сергей, Сережа…», – повторяла про себя как заклинание Марьям. Какое-то странное чувство вдруг охватило ее, как если бы она встретилась с очень близким человеком. Это чувство некой соопричастности к чему-то очень важному, объединявшему их обоих, не покидало ее до самой гостиницы, куда ее по распоряжению Сергея проводила женщина-сержант. Та оказалось разговорчивой, болтала безумолку, явно наслаждаясь собственным монологом и молчаливостью слушательницы. Слух Марьям включился, когда в трескотне появился нужный код: Сергей, Афганистан, женат, сынишка.

Она вошла в свой номер, собрала вещи.

– Проверьте, ничего не забыли?

– Нет.

– Тогда пошли.

Марьям с облегчением покинула роковой номер.

Марьям ждала этого звонка. Он позвонил из вестибюля и сказал, что поднимется через пять минут. На какой-то миг у нее закружилась голова и мозг пронзила острая, резкая, как при удалении зубного нерва, боль. Марьям бросилась в ванную, ополоснула лицо, выпила прямо из-под крана воды. Ей попалась на глаза расческа, негнущимися руками она схватила ее и начала расчесывать волосы. Эти простые движения постепенно успокоили ее, она собралась и сосредоточилась.

Ровно через пять минут Сергей постучал в дверь. Он вошел и сел в кресло. Она стояла, опустив голову, но прямая, как натянутая струна. Длинные волосы словно шелковым покрывалом закрывали ее лицо. Сергей был очень бледен и как-то странно смотрел на нее.

– Почему вы скрыли, что у Щербаковой был жених, причем он жил совсем рядом на спортивной базе?

Марьям резко подняла голову, волосы фейерверком взмыли вверх и разом опали, змейками струясь по тонким плечам. Она спокойно и холодно спросила:

– Какой еще жених? Мне ничего не было известно ни о каком женихе. И с какой стати я стала бы скрывать, если бы знала?

– Вы хотите сказать, что целую неделю жили бок о бок с девушкой, у которой должна была состояться свадьба через месяц-другой, и она ничего об этом не рассказала? Я скорее поверю, что дважды-два пять.

– Возможно, она что-то подобное говорила. Как из-за нее умирают, часами стоят на холоде, припав к окнам вестибюля, чтобы мельком увидеть ее, спускающуюся в ресторан пообедать. Как какую-нибудь суперзвезду, топ-модель, Мисс Вселенную. И как толпы поклонников, влюбленных до безумия, не дают ей прохода. Я даже не вслушивалась в ее слова, принимая их за бред самовлюбленной… дурочки. Мне и в голову не могла прийти мысль пересказывать эту чушь следователю, тем более, что я толком не вслушивалась в ее излияния.

– Почему же это все не могло быть правдой? Почему вы решили, что все это – бред самовлюбленной, как вы сказали, дурочки? Вы должны были рассказать все, что вам известно, а чушь это или нет, решать нам. Жених, например, очень даже не бред, а реальность. И вы не могли этого не знать.