Мария Романушко - Там где всегда ветер… Роман об отрочестве. Вторая редакция

И так мне нравится слушать про эту стародавнюю жизнь!

* * *

Какое счастье было опять пожить с бабушкой прошлой осенью на Философской улице… Пожить в этом родном, обжитом мире, и, просыпаясь утром, вдыхать запах печки, которую бабушка растапливает чёрным, мерцающем углем…

А потом умываться из старого железного умывальника со смешным висячим, звякающим носиком. В холодном коридоре. Засунув босые ноги в валенки, и накинув на плечи пальто. В нашем старом доме нет водопровода и вообще никаких удобств, но зато здесь живёт Счастье!

А потом выйти на старую деревянную веранду, где блестит на полу под первым снежком новая жестяная заплата, она такая длинная, эта заплата, что на ней можно прокатиться, как по ледяной дорожке…

На этой веранде когда-то произошло очень памятное событие в моей жизни. И каждый раз, подходя к перилам веранды, я вспоминаю об этом. И как бы переживаю его заново…

* * *

…Мне года четыре, лето… Солнце клонится к закату и очень красиво пронизывает листья клёна, который растёт в палисаднике у дома. Молодая густая крона сияет прямо на уровне моего лица, моих глаз… Никого во дворе, никого на веранде. Хотя обычно это – человеческий муравейник. А сейчас – ни души. Ни голоса, ни звука. Я одна в целом мире. Мир наполнен мягким теплом, тишиной, покоем, нежностью… Я стою у перил веранды. Каждый кленовый лист сияет, как солнце!..

И в ту секунду я вдруг поняла, почувствовала каждой своей клеточкой, что СМЕРТИ НЕТ. Я ощутила в себе свою бессмертную душу. Хоть и не знала ещё этих слов, но почувствовала, что внутри у меня есть что-то большое, что больше меня, и это ЧТО-ТО никогда не умрёт…

Это было так остро и так ликующе радостно!..

(Тот день и это удивительное переживание не забылось потом в течение всей жизни).

Помню, что в детстве все вокруг часто говорили о смерти. Война была ещё близко. К бабушке приходили заказчицы, приходили её лагерные подруги, и они начинали вспоминать оккупацию, подполье, погибших родных, концлагеря… У них это ещё не отболело. (И не отболит никогда).

Я, маленькая, всегда была тут, в нашей семиметровой комнате, а бабушке и в голову не могло прийти, что я многое понимаю и всё впитываю, пропитываюсь этим ужасом…

А про бессмертную душу никто ничего не говорил. Об этом мне было сказано вот здесь, на старой деревянной веранде, летом 1954 года. Кем сказано?.. Придёт время – и я узнаю Его имя.

С того дня мне уже не так страшно жить. С того дня это моё ощущение, моё новое знание как-то уравновесило то страшное, что лежало на другой чаше весов…

* * *

А деревянная лестница поскрипывает, точно здоровается со мной, и хочет о чём-то рассказать. У каждой ступеньки – свой голос, своя интонация…

И носится по двору, радуясь снежку, чёрная лохматая собачонка Жанка. Я не знаю, сколько ей лет, она всегда жила в этом дворе, ещё до моего рождения…

Как волшебно, что есть на свете Дом Моего Детства. Куда можно хотя бы изредка вернуться и пожить здесь хотя бы недолго. С бабушкой.

За свои десять лет я уже пять раз переезжала. И четыре раза меняла школу. Такая вот непростая жизнь, если родители у тебя – строители. Только привыкнешь, сдружишься – и опять в дорогу, опять начинай всё сначала… Конечно, в этом что-то есть: ездить в поездах мне очень нравилось, открывать новые города тоже нравилось, но, с другой стороны, грустно…

Вот, заболей я так надолго на Философской, мне бы пели свою песенку горлицы за окном и старая бабушкина швейная машинка… Заболей я в Оренбурге, ко мне бы прибегал мой сосед и друг Мишка Бочкарёв…

Перечитываю «Голубую стрелу», эта история мне шепчет о том, что на свете существует Прекрасная Справедливость. Которая не от людей, а от каких-то других – высших сил. А мечта может прийти совсем не в том обличье, в каком ты её ждёшь, и очень важно признать её, порадоваться и принять…

Так и проходили мои длинные дни в пустой комнате за белой ширмой – в чтении, воспоминаниях и мечтаниях. Там, за ширмой, во время желтухи, я обнаружила, что мне никогда не бывает скучно. Грустно – да, бывает, и даже часто, а скучно – нет. Было хорошо лежать и не шевелиться. Просто лежать и думать о чём-то своём… Моя недлинная ещё жизнь много раз прокрутилась за это время в моей памяти, как кино.

Вспоминала Оренбург, Мишку Бочкарёва – моего соседа по лестничной клетке и по парте, вспоминала нашу дружбу, – такой у меня, наверное, уже никогда больше не будет…

Вспоминала отца, его сказочные сине-голубые глаза, и нашу недолгую жизнь вместе – там же, в Оренбурге, когда мне было пять лет… Вспоминала нашу встречу позапрошлой зимой, когда он неожиданно приехал навестить меня, мы жили ещё в Оренбурге, хотя уже на другой улице, но он нашёл меня. А он жил теперь в Одессе. Вспоминала наше короткое общение и прощание. Неужели я больше никогда не увижу его?..

Знает ли отец, что мы опять переехали? Почему я не спросила у него его одесский адрес? Не догадалась, и в голову это не пришло тогда. Почему он сам мне его не дал? Почему он не сказал, что будет писать мне? А может, он пишет, а от меня скрывают его письма? После одной истории я не верю взрослым, и мне от этого очень тяжело. Я не думала, что взрослые умеют лгать. Оказывается – умеют. Я в этом уже, к сожалению, убедилась. Отец меня спросил тогда, получила ли я к первому сентября от него посылку? Я сказала: нет. Отец удивился. Я спросила: а что в ней было? Отец сказал. И тут уже удивилась я. «Эту посылку мне прислал не ты, а тётя Муся», – сказала я. И тут мы оба всё поняли…

И вот я думаю теперь: может, он мне пишет?.. А может, наоборот. Зачем писать, зачем слать посылки, если всё равно… всё равно мне об этом не скажут. Скажут опять, что от тёти Муси, или от тёти Фроси. Как это грустно, что невозможно узнать правду: как же оно на самом деле?..

Странно, но я почти не боялась уколов, особенно в первые недели. Заметила: когда болеешь тяжело, то как бы отстраняешься от своего тела, оно становится каким-то чужим, отдельным от тебя, и ты позволяешь делать с ним, что угодно, и на боль реагируешь как-то тупо, совсем не так, как в здоровом состоянии. В здоровом состоянии сдать анализ крови из пальца – мука мученическая. Говорят, у меня очень высокий порог чувствительности. А тут… то ли притерпелась, то ли и в самом деле отупела.

Доктору, который изредка навещает меня, не нравится, что я по-прежнему жёлтая-прежёлтая… Желтизна будто навсегда въелась в мою кожу. Когда я гляжу на себя в маленькое круглое зеркальце, мне кажется, что на меня смотрит китаец, то есть – китайка. Я оттягиваю пальцами внешние уголки глаз к вискам, глаза становятся узкими щёлочками – ну, точно китайка! Наверное, в Китае я была бы красавицей, думаю я, и от этой мысли мне становится весело, и я, может быть, впервые догадываюсь о том, что всё в мире относительно: здесь, у себя дома, я по всем параметрам – уродка, а где-то далеко была бы красавицей…