Илья Выговский - Римшот для тунца

Что это было за знакомство? Впервые я увидел ее в телепрограмме «Один на один». Немолодая, очень полная, с огромными навыкате глазами, острая на язык, она запомнилась мне с первого раза. Ее шутки, ее каламбуры и ядовитые комментарии приводили меня в полный восторг. Я был потрясен чудовищной степенью ее внутренней свободы. На реплику приглашенного в студию гостя: «Разрешите, я присяду, в ногах правды нет», она тут же парировала: « Можно подумать, в заднице вся правда скопилась». Или вот, в адрес проворовавшегося депутата Законодательного Собрания: «Ну, что я могу вам сказать? Прекрасно!!! Прекрасно сидят на вас вещи, купленные на налоги жителей Владивостока!» Или хитроумному представителю ЖКХ: « Мы думали, что мы на дне, но снизу постучали». А вот эта реплика привела меня просто в экстаз (обращаясь к чиновнику, сорвавшему отопительный сезон во Владивостоке): «Вы бы хоть срежиссировали раскаяние, сочувствие или хотя бы растерянность перед нашими телезрителями, организовали бы лицевые мышцы, что ли». После таких ярких, смелых высказываний я был полностью в ее власти, вернее, во власти ее таланта, конечно. И хотя никто из домашних моего восторга не разделял – «Эта твоя передача – полное гуано», – сказал отец. «И это все? Весь пар, как говорится, вышел в свисток», – поддержала его мать. «Кому нужны эти вечно торчащие из карманов политические фиги?» – поморщился Костя, «Если змею разрубить на кусочки, голубкой она не станет» – философски резюмировал Гоголев, – я своего мнения не изменил. Огрызнувшись словами Мандельштама о том, что русская литература родилась под звездой скандала, я поспешил признаться в своей любви Ирэне Пиоттух, найдя ее в социальных сетях. Она великодушно приняла мое признание, и вскоре мы стали, если не друзьями, то товарищами, точно. Едкая и острая на экране, она была совсем не такой в жизни. Сколько раз бы она не цитировала слова Коко Шанель: «Мне наплевать, что вы обо мне думаете, я о вас не думаю вообще», я видел совсем другое – битую жизнью немолодую женщину, талантливую и ранимую, повидавшую много горя. Шумная и эпатажная, ведущая свои программы по принципу «делать неприличное – приличным», в повседневном общении она обладала большим запасом внутренней деликатности, была прекрасным собеседником и другом. В наши редкие встречи я почему-то не мог избавиться от ахмадулинских строк, которые независимо от меня звучали в голове, произносимые кем-то:

«Ты думаешь, что я из гордости

хожу, с тобою не дружу?

Я не из гордости – из горести

так прямо голову держу».

Конечно, мы нечасто встречались, и наша переписка в соцсетях была отрывочной и нерегулярной. Но, как ни странно, мы чувствовали друг друга, между нами была мощная Вольтова дуга.

Однажды Ирэна позвала меня к себе на работу, во время ремонта надо было вынести мебель и кое-какие вещи из кабинета. Я отложил свои дела и приехал. С порога удивился, так как мебель уже кто-то убрал, оставив два сломанных стула и тумбу для ксерокса, а вещей было совсем немного, и было очевидно, что моя помощь не требовалась. Но все же она пригласила меня, значит, ей хотелось со мной пообщаться. В комнате было обычно, как в любом офисном помещении во время ремонта. Очень чуткий к запахам, я сразу уловил слабый запах не то ацетона, не то прокисших соленых огурцов. Этот неприятный запах вызвал у меня волну тревоги, не знаю почему.

– Что изволите пить? Чай, кофе или покрепче? – спросила Ирэна, постучав для наглядности красивым наглым ногтем по жестяной баночке с коктейлем.

– Чай. Спиртное нельзя, – заволновался я.

– Этот запрет из серии тех законов, жесткость которых компенсируется необязательностью исполнения, – поучительно изрекла она, но коктейль убрала.

Она поставила передо мной кружку с уныло висящей веревочкой от чайного пакетика, и старый поттер изрыгнул в нее порцию кипятка. Памятуя, что к женщинам с пустыми руками не ходят, я протянул Ирэне коробку купленного по случаю «Птичьего молока».

– Успел надоить? – улыбнулась она.

Я утвердительно кивнул.

Затем, не выдержав паузу вежливости, я поспешил задать не дающий мне покоя вопрос:

– Вы так смело выступаете в своих программах, клеймите позором чиновников и прочих сильных мира сего. Не боитесь? Съедят же!

– Зъисть-то он зъисть, да хто ж ему дасть! – засмеялась Ирэна. – Я уже ничего не боюсь. А некоторым королькам не помешает лопатой поправить корону. Ты так не считаешь?

Я пожал плечами. Тогда Ирэна сменила тему разговора и предложила:

– Почитай мне свои стихи. Любые. Какие хочешь, первые, что на ум придут.

Обычно, когда кто-то просит меня прочитать свои стихи, я чувствую себя, как будто стою перед Дедушкой Морозом на новогоднем утреннике и зарабатываю подарок. Но она сказала это так просто, что я прочел одно из своих самых любимых.

– Рифма, как у раннего Маяковского. Неплохо.

– А вы знаете, – оживился я, – На похоронах Маяковского был единственный венок, сделанный из металлолома – болтов, гаек, молотов, маховиков и винтов. На венке была надпись: «Железному поэту – железный венок». Когда процессия шла по мостовой, венок громыхал и издавал скрежещущие звуки.

– Ужас, – помрачнела Ирэна. – Маяковский – человек с нежнейшей, хрустальной душой. Это кощунство. Но было такое время, когда это казалось новаторством, идею Татлина все одобрили.

– К таким же людям я отношу и Ходасевича, – вставил я. – Я не считаю его ни ядовитым, ни желчным.

– Владислав Фелицианович? Ну конечно! Вот, послушай:

«Странник прошел, опираясь на посох, -

Мне почему-то припомнилась ты.

Едет пролетка на красных колесах -

Мне почему-то припомнилась ты.

Вечером лампу зажгут в коридоре -

Мне непременно припомнишься ты.

Что б ни случилось, на суше, на море

Или на небе, – мне вспомнишься ты…»

Мне понравилось, как Ирэна прочитала стихотворение Ходасевича. Обычно, я испытывал необъяснимое чувство стыда, если в моем присутствии кто-то читал стихи. Особенно, когда люди это делали «с выражением». Но она прочла легко, буднично и без затей, и я моментально попал под обаяние ее хрипловатого голоса.

– Галич сказал, что это стихотворение посвящено не женщине, это не любовные стихи – это стихи о родине, о России. А я так не думаю. Он написал их своей жене, Нине Берберовой, правда же?

– Нет, не правда. Он написал их мне, – серьезно сказала Ирэна, и я не посмел возразить.

– А есть у тебя стихи, которые ты бы отнес к неудачными? – она испытывающе посмотрела на меня.

– Конечно. И немало.

– Слабо прочитать?

Мне было не слабо, и я прочитал свой самый неудачный опус, который и уничтожить было жаль, и хранить зазорно.

– О! Нечто похожее я слышала в каком-то фильме: