Мария Романушко - Не прощаюсь с тобой

Да, формально он как будто проиграл – обстоятельства оказались сильнее его. Он ушёл с манежа ни с чем. Но каждый из сидящих в зале уйдёт сегодня из цирка немного другим, в чём-то преображённым…

И это значит, что Енгибаров – победил.

«Я выхожу на манеж не для того лишь, чтобы смешить „уважаемую публику“. Я выхожу на манеж для того, чтобы говорить с „уважаемой публикой“. О добре и зле, благородстве и подлости, о любви и нежности, – скажет он в одном из своих интервью. – Одна газета назвала меня „клоуном с осенью в сердце“. Это приятно. Потому что осень – это раздумье. А ведь без раздумья, замечу вам, без самого серьёзного отношения к жизни нет и не может быть настоящего клоуна. Об этом я помню каждый день, каждый вечер…»

…Смолк оркестр – и публика ринулась в гардероб. Я походила по фойе, набираясь решимости. Почему-то казалось, что во второй раз мне уже ни за что не отыскать его гримёрную. Да и зачем мне идти туда? Смешно и стыдно…

Но ведь он сказал: «Заходите!»

Отодвинула портьеру кулис – и сразу увидела его! Он улыбнулся и пошёл мне навстречу, как будто ждал меня… На нём красная водолазка и тёмный костюм. Ему очень идёт красное – его бледному лицу и чёрным волосам. Он был очень красив в эту минуту.

– Подождите меня у служебного входа, я скоро выйду, – сказал он.

Я стояла неподалёку от служебного входа и смотрела на его портрет. Свет фонарей и тени деревьев пробегали по нему, и лицо на портрете то ласково хмурилось, то улыбалось…

Он не заставил себя долго ждать. Легко, по-мальчишески выбежал из ярко освещённой двери, с синей аэрофлотовской сумкой, перекинутой через плечо, взял меня под руку, и мы пошли по Цветному бульвару к Самотёке.

– Я всё прочёл, – сказал он. – Спасибо вам.

Я быстро взглянула на него – он улыбался.

– А ведь я помню тебя! – неожиданно сказал он. И столько тепла было в его голосе, и в том, что он перешёл на дружеское «ты», что сердце моё дрогнуло и оборвалось. – Я очень хорошо помню тебя. Но ты тогда была посветлее…

– Просто выгорела на солнце…

– А ты знаешь, что я ещё помню?.. «Я пишу тебе письма, я пишу тебе длинные… Опускаю их в ящик, холодный от инея…» Согласись, что у меня хорошая память.

– Потрясающая! – сказала я. И, как ответ на пароль, прочла: «Я карманный вор. Я король карманных воров. Я богат и счастлив. Я почти что счастлив…»

– Жаль только, что никто в кармане не носит сердца, – закончил он.

И я едва удержалась, чтобы не сказать ему то, что хотела сказать ещё три года назад…

Подошли к Самотёке. Площадь была пуста, и мы перешли её на красный свет.

«Значит, он действительно всё помнит, ничего не забыл…»

У входа на Самотёчный бульвар – огромная лужа, целое озеро. Мы свернули на боковую аллею.

– Мой любимый бульвар, – сказал он.

Нигде ни души. Только жёлтые луны фонарей среди тёмных деревьев, да похрустывает ледок под ногами. И мой локоть поддерживает тёплая, сильная рука Енгибарова. Я даже сквозь пальто ощущаю её тепло.

– Ну, как я сегодня работал? – спрашивает он.

– Просто замечательно! И так много… Больше всех в спектакле. И так каждый вечер?

– Сегодня – и ежедневно! – улыбнулся он. – Но это не страшно. Всё-таки меня здорово подлечили. Видишь, как я поздоровел?

– Да, вы возмужали…

– В прошлом году болел долго. Полное истощение нервной системы. Пятьсот спектаклей дал за год, представляешь? И много писал, – добавил он как бы в скобках. – А что тебе понравилось больше всего?

– Мне всё у вас нравится. Но больше всего «Тарелки», пожалуй… За живое берут.

– Я эту вещь очень люблю.

– И «Медали» хороши. Так остро!

– А ты поняла, да? Всё поняла?

– Ещё бы не понять!..

– Ну, а ещё кто тебе понравился?

– Борисов красиво работает, – сказала я, вспомнив молоденького укротителя львов.

– А я не люблю зверей в клетке, – сказал он. – Тоску нагоняют… Лев, прыгающий через верёвочку, – это уже не лев. А по-моему, лев должен оставаться львом. Как мужчина – мужчиной, а женщина – женщиной.

Мы некоторое время шли молча. Я стеснялась задавать ему вопросы, – было дорого то, что он сам рассказывал мне.

– А как ты? Что нового написала с тех пор? – спросил он.

Мы шли по тёмным, пустым аллеям, и я читала ему стихи, которые были адресованы ему одному:

– Читай ещё, – попросил он.

И, вдохнув морозного воздуха, я читала дальше:

Мы остановились. Он смотрел на меня так пристально, как будто увидел впервые.

– Спасибо, миленький.

Он взял моё холодное лицо тёплыми, ласковыми руками и поцеловал в губы.

– Приходи ещё в цирк.

– Конечно, приду.

– У тебя нет телефона? Жаль… И у меня нет. Но ты разыщи меня. Завтра выходной, а потом приходи. И стихи приноси. Обязательно разыщи меня, ладно?

Мы вышли на площадь Коммуны. В чистом ночном воздухе кружились белые пушистые хлопья… В аллеях бульвара мы и не заметили, что пошёл снег. Дальше нам было в разные стороны, мне – к метро, а он торопился домой – в Марьину Рощу. Там его ждала мама.

– Без меня чай пить не будет, – сказал он. – Ну, не пропадай надолго, ладно?

– Теперь не пропаду! Ваш автобус, бегите…

И он побежал через пустынную, казавшуюся в тот поздний час огромной, площадь. Я проводила взглядом автобус, пока он не скрылся за поворотом, и пошла к «Новослободской». Шла осторожно, неся на своём лице прикосновение его рук, его губ… Шла и думала о его доме в Марьиной Роще, о его маме. Интересно, какая она? Представляла, как они вместе пьют чай, и он рассказывает ей о премьере…

* * *

Он вошёл во двор, освещённый желтоватым светом углового окна.

Две ступеньки покосившегося крыльца, ясень у окна, турник и деревянный настил в глубине двора – всё припорошено снегом… Он сам сколотил этот настил, ещё когда учился в училище, и почти все свои номера отрабатывал здесь – на потемневшей от снегов и дождей домашней эстраде.

Похлопал по крепкому стволу старый ясень – «Привет, дружище!»

Заглянул в окно. Мать сидела у стола, накрытого к чаю, в тёплой телогрейке, накинутой на плечи, и штопала его свитер. Ждала его…