Ольга Грибанова - Слепые и прозревшие. Книга первая

Подержал так некоторое время под радостный хохот, пока враг не начал орать, извиваться и лягаться. Потом аккуратно поднял за шиворот, смахнул огрызок яблока с уха и подсолнечную шелуху с волос:

– Тебя умыть?

Враг взвыл, убежал из класса и больше в этот день в школе не был, за что и получил прогул. Коле даже жалко его стало.

Пришло лето и принесло с собой тепло и свободу. Мама с утра собирала их на прогулку, провожала Колю с коляской в ближайший скверик и там оставляла чуть не до вечера.

Девочки копошились с игрушками, кушали кашу, пили водичку из бутылочек, засыпали, опять просыпались. Коля менял им ползунки за ползунками, пока не иссякал весь запас, и опять игрушки, и опять спать.

Частенько к ним приходил лучший друг Серега, и тогда в перерывах между кашей и ползунками они успевали переговорить о разных интересных вещах. А если подходящей темы не было, то Серега пересказывал последний виденный им фильм, например, «Неуловимые мстители»:

– А Яшка, сечешь, им прямо так: выкраду вместе с забором! И глазами: зык, зык! А потом стрелять стали – кх, кх! По бутылкам! А? Ха-ха-ха! А Буба у дверей: о-о-оч-ч-чи ч-ч-черные! И – трах! – гитарой по кумполу. А этот – ык! – вя-а-а-а! – изображает Серега сраженного Бубиной гитарой.

Съедали по-братски и мамины бутерброды, и мороженку, купленную Серегой, запивали чаем из термоса. Благодать!

Так сидели они дальше, сытые, с тающим в животах мороженым, и опять говорили об интересных вещах.

Сережка, таинственно оглянувшись, удивил как-то:

– Мама моя вчера на кухне с подругой говорила, я слышал через стенку. Такое бывает! В какой-то школе у нас в Ленинграде пятиклассница от шестиклассника ребенка родила!

Потрясенное молчание!

Потом Коля, обдумав ситуацию, уверенно объявил:

– Брехня!

– А почему, а почему ты думаешь? – взволновался Серега.

– Не знаю, как пятиклассницы. Может, есть такие… способные. А шестиклассник… Ну вот мы с тобой, считай, уже шестиклассники. Ну?

Они посмотрели друг на друга и сконфуженно заулыбались.

– А может, он второгодник? – вдруг осенило Серегу.

– Ну может. Если в каждом классе по два года. Да она такая же… Тогда может быть, – согласился Коля.

– А я знаешь, чего слышал? – вдруг снова воодушевился Сергей. – Что в науке уже все открыто. Только вот белок искусственный получат – и тогда сразу можно будет к коммунизму переходить.

– Да, верно! С белком сразу всех накормят. Во всем мире. Все голодающие народы накормят, – кивнул Коля. – А что слышно? Скоро белок получат?

– Скоро! – пообещал друг. – Чтобы как раз к восьмидесятому году коммунизм наступил! За двенадцать-то лет чего хочешь можно получить!

А потом еще о чем-нибудь, и еще, и еще. Много всего на свете интересного, на все прогулки хватит.

А в это время на операционный стол положили маленькую худенькую девочку по имени Галя.

Детские воспоминания разделились в Галиной памяти на «до» и «после».

И разделило эти воспоминания какое-то непонятное событие, перевернувшее всю ее пятилетнюю жизнь.

Воспоминания «до» были теплыми и милыми сердцу. Там была Галина комната с игрушками, книжками и картинками на всех стенках.

Все игрушки были любимыми, потому что у каждой были свой мир и своя сказка. На подоконнике, заставленном цветочными горшками, был дремучий лес, где встречались друг с другом резиновые и пластмассовые звери из большой картонной коробки. Звери были добрые, веселые и никогда друг друга не ели.

Возле Галиной кровати спали на игрушечных раскладушках три дружные куклы: Золушка, Дюймовочка и Царевна-Лебедь. А с книжной полки смотрели на маленькую хозяйку родные книжки. Галя не помнила того времени, когда не умела читать. Может, когда-то оно и было, но в любимых книжках она всегда знала любое слово на любой странице.

А книжку про Ассоль, взрослую книжку с мелкими буквами и без картинок, читала ей бабушка Кира. Но мама за это ее очень ругала, потому что Гале еще рано было такое читать.

Картины на стенах рисовал сам папа. В отчаянии летела вниз по винтовой лестнице Золушка. Ветер от ее нежно-яблочного платья взметал в сторону пламя свечей. Серебром мерцали перила и витые столбики лестницы. Огнисто вспыхивали хрустальные башмачки, а в темных углах метались и приплясывали радужные блики.

А на другой картине пробуждалась от сна маленькая глазастая Дюймовочка. Вот она приподнялась на локте в своей кроватке-цветке и светло улыбается. А утро вокруг нее звенит от падающей росы. На каждом цветке, на каждом листочке гирлянды росинок. Они отрываются и летят капельками в воздухе. А в каждой капельке сияет голубоглазая Дюймовочка в розовом цветке.

А еще портрет Гадкого Утенка. Он выглядывает из мохнатых листьев лопуха, как из-за бархатного занавеса. У него серая взъерошенная голова, длинная шейка с торчащими в стороны перышками и огромные выпуклые глаза. А в глазах этих отражаются голубое озеро и белые лебеди. Очень похож на Галю этот утенок. Она очень его любит и часто перед сном разговаривает с ним по душам.

А еще большая-большая, чуть не в полстены, картина с прекрасной мамой в лодке. Мама подставила загорелое лицо солнцу и ветру и улыбается им чуть насмешливо, короткие волосы затейливо разлетелись, а глаза уверенно прищурены. Прекрасная мама Аля!

Галя сама попросила себе в комнату эту картину, когда папа хотел убрать ее из своей мастерской в кладовку. Это была папина дипломная работа, вызывавшая в нем досадные воспоминания.

Работа была представлена комиссии под названием «Юность». Но в последний момент кто-то из администрации судорожно дал ей другое название – «Юность комсомольская моя». И этот благонамеренный порыв все испортил. Идеологический вождь из государственной комиссии назидательно покачал толстым пальцем:

– Наши комсомольцы сейчас целину поднимают, а не на лодках катаются!

И потребовал снизить балл.

Много-много было связано с папой-художником в этих Галиных «до» – воспоминаниях. От папы всегда пахло масляной краской и чуть-чуть сигаретами. Совсем чуть-чуть, потому что курить папа старался как можно меньше и только на улице, чтобы не занести в дом вредного для Гали дыма.

А вот краской пахли и руки, и одежда, и густые папины русые волосы. Запах краски густо стоял в мастерской, где Галя любила сидеть, когда мамы не было дома.

Когда-то очень давно – это было самое раннее Галино воспоминание – папа писал свои картины, держа в правой руке кисть, а в левой – палитру и Галю на сгибе локтя. Возможно, она еще тогда не умела ходить, потому что была очень слабенькая. И это так было хорошо: плечо у папы было такое твердое и теплое! А когда папа прижимал Галю к груди, орудуя своей палитрой, то под Галиной щекой бухало папино сердце. А палитра была в это время прямо перед глазами – краски смешивались, превращались друг в друга и прорастали другими оттенками.