Эдуард Тополь - Влюбленный Достоевский

– Ты ишак, ты идиот, сумасшедший! – говорил Гога, торопясь за широко идущим по улице Муратом.

Под мышкой у Мурата была папка с его документами, шел он молча и целеустремленно.

– Клянусь отцом, клянусь матерью, ты – самый большой ишак в моей жизни! – не отставал Гога. – Ты что думаешь – тебе за это памятник поставят? Куда ты?

Мурат резко свернул с тротуара в открытые двери парикмахерской. Клиентов в парикмахерской не было, тут было прохладно и тихо, и три парикмахера в глубине салона неторопливо пили чай из тонких гнутых стаканчиков «армуды». На появление Мурата и Гоги они никак не отреагировали.

Мурат сел в свободное кресло, спросил у вошедшего следом за ним Гоги:

– Мы к экзаменам вместе готовились?

– Ну, вместе, – сказал Гога. – Ну и что?

– Он тебе на математике какие вопросы задавал?

– Ну, какие вопросы? Обыкновенные вопросы.

– Врешь! Он тебе трудные вопросы задавал. Он тебя срезал. А меня вытащил. Из-за кого? Из-за моей невесты. Это честно?

– Слушай, ты дурак, честное слово, – сказал Гога. – Математику мы оба плохо знаем. Так хоть бы ты учился, а так – ни ты, ни я. К тебе невеста приезжает – ты об этом думаешь?

– Думаю. Не нужна мне невеста. Не буду я жениться.

– Как это? – удивился Гога.

– Так. Не буду и все. Я в армию уйду! Мастер! – позвал он парикмахера.

Но парикмахеры продолжали пить чай, и оторвать их от этого серьезного занятия могло лишь землетрясение или футбольный матч «Нефтяника» с ереванской сборной.

– В какую армию? – сказал Гога. – Нам еще восемнадцати нет!

– Мастер! – снова нервно позвал Мурат.

– Зачем тебе стричься? – сказал Гога. – Мы только стриглись, перед экзаменами.

– Ара! Есть тут мастер или нет? – взорвался Мурат.

Один из парикмахеров допил чай, встал, подошел к креслу с Муратом.

– А, что кричишь? – сказал он. – Пожар?

– Пожар. Полчаса уже ждем.

– Пах-пах-пах! Полчаса! Как стричь будем?

– Наголо!

– Как наголо? – изумился Гога.

– Совсем наголо? – спросил парикмахер.

– Нет, пополам! – сказал Мурат.

– Зачем, Мурат? – сказал Гога.

– Ты хорошо подумал? – спросил парикмахер.

– Да! Подумал! – закричал Мурат в бешенстве. – Стриги, ара! Стриги!

Парикмахер, пожав плечами, включил машинку для стрижки и пропахал ею первую широкую борозду в пышной шевелюре Мурата.

Военкому было не больше сорока. Поскрипывая хромовыми офицерскими сапогами, он прошелся по кабинету, потом неожиданно срезал угол и сел на край своего письменного стола, доверительно сказал Мурату:

– Слушай, Расулов, не морочь мне голову. Раньше срока никто в армию не просится. На каком она месяце?

– Кто? – в недоумении сказал Мурат. Обритый наголо, он сидел на стуле перед письменным столом военкома, в руках комкал отцовскую кепку.

– Ну, кто-кто! Невеста твоя. На которой ты жениться не хочешь. Сколько ей осталось?

– До чего?

– Слушай, ты из себя мальчика не строй! – начал злиться военком. – Тут военкомат! Тебя в институт приняли? Приняли! Другие за это – знаешь? Последние штаны готовы… просидеть в библиотеке. А он – в армию! Ну! Только давай как мужчина с мужчиной. Ну?

– Что «ну»? – спросил Мурат в прежнем недоумении.

Военком встал, обошел вокруг стола и сел в свое кресло. Пристально посмотрел на Мурата.

– Слушай, а может, ты это? – Он покрутил пальцем у виска, потом подвинул к себе папку с документами Мурата, полистал. Но документы были в порядке, и в медицинской справке во всех графах значилось «годен», «годен», «годен». Военком закрыл папку, снова поднял глаза на Мурата. – Значит, ты хочешь сказать, что у тебя с этой невестой ничего не было? Сколько ей лет?

– Шестнадцать.

– Шестнадцать! – заинтересовался военком. – Красивая?

Мурат пожал плечами:

– Ничего, наверно.

– Так в чем дело? – спросил военком.

– Ну… – сказал Мурат через силу. – Не люблю я ее.

– Так. И что?

– Ну и все.

– Как все? – удивился военком. – Ну, не любишь, ну и что? Сейчас не любишь, женишься – будешь любить, да! Красивая же!

– Не буду, – сказал Мурат.

– Откуда знаешь!

– Не буду. Знаю.

– Нет, ты мне не темни, не темни. Раз откровенный разговор – откровенный разговор. Ну, в чем дело?

– Ну, я другую люблю, – признался Мурат через силу.

Военком оживленно вскочил и вернулся на край своего письменного стола, поближе к Мурату.

– Вот! Вот теперь другое дело! Все ясно. На каком она месяце?

– Кто? – не понял Мурат.

– Ну, другая, кто?! – нетерпеливо сказал военком.

– Замужем она, – хмуро сказал Мурат.

– Как?! – изумился военком – Тебе еще восемнадцати нет, а ты уже любишь женщину, которая замужем?

– Ара, не люблю уже! – в отчаянии выкрикнул Мурат. – Не люблю! Ни ту не люблю, ни эту!

Военком некоторое время задумчиво смотрел на Мурата, потом сказал:

– Ну ты даешь! Вот молодежь пошла! Прыткие стали! Я замужнюю женщину первый раз знаешь когда полюбил? Ц-ц-ц! Смотрю на тебя – сколько я времени потерял!

– Пустите меня в армию! – попросил Мурат.

– Н-да… Запутался ты, Расулов, вот что я вижу. Но ничего! Ты еще молодой, правильно делаешь, что в армию идешь. Армия – это закалка. Эх, мне б твои годы! Я бы – и-эх! Но не огорчайся – настоящая любовь у тебя впереди! И не одна!

И он действительно ушел в армию. Неделю обивал пороги кабинетов военкомата, принес дюжину медицинских справок о здоровье, три характеристики из спортклуба «Динамо» и школы № 71, написал шесть заявлений и добился-таки своего – его взяли в армию на два месяца раньше срока.

Печатные машины, вращая огромными металлическими барабанами, швыряли на конвейеры кипы свежей газеты. Вместе с этим потоком уходило время – день за днем, газета за газетой, номер за номером.

В тот вечер я дежурил по очередной своей небольшой статье, которая стояла на третьей полосе, и сидел внизу, в типографии, в комнате, отгороженной от типографского шума стеклянной стеной. Комната была большая, залитая, как и вся типография, светом неоновых ламп, за столами трудились над своими полосами такие же, как я, дежурные сотрудники редакции. Мы отыскивали на сырых еще полосах последние ошибки, впопыхах меняли заголовки и т. д.

Наконец без семи девять главный редактор подписал третью полосу в печать, мое дежурство кончилось. Я сказал своим коллегам привычное «до завтра» и пошел домой. Жил я тогда на квартире своего приятеля, уехавшего на полтора года в одну из южноафриканских стран в качестве корреспондента нашей газеты.

От редакции до его дома было шесть остановок троллейбусом, но сначала я зашел в гастроном, запасся холостяцким ужином – сыром, колбасой, пачкой пельменей, бутылкой кефира и батоном белого хлеба. Потом поехал домой. Лифта в доме у моего приятеля не было, я поднялся на третий этаж пешком.