Аше Гарридо - Акамие. Любимая игрушка судьбы

– На того, в ком нет надежды и любви, не действуют их имена. Того же, кто полон любви и надежды, эти слова поднимут, хотя бы он умирал. Тот звонкоголосый юнец пел о слезах – правда ли, что ты плачешь?

Акамие пожал плечами.

– Так, иногда. Что слезы? Мне не становится легче от слез.

– Слез не бывает там, где нет надежды.

Акамие посмотрел на старика, склонив голову набок.

– Ты пришел утешать меня, мудрый учитель?

– Я не учитель, о Любимая игрушка Судьбы, и еще меньше я – утешитель. Учителем тебе будет любой свиток, неважно, исполненный мудрости или вздорных вымыслов и наивных бредней непосвященного. Тебе открыты врата тайны, и у всех ты найдешь, чему научиться. Утешишься ты сам и сумеешь утешить многих, ибо вид твой приятен глазам и сердцу. У меня к тебе дело поважнее, о Делатель необходимого!

– Что же я могу сделать для тебя? – изумился Акамие. – Я раб среди рабов и более пленник, чем связанный веревками и скованный цепью!

– Предсказываю, – важно молвил старик, подняв руку. – По возвращении в Аз-Захру неизлечимая болезнь поразит царя. И он ослепнет и потеряет силу, откажется от пищи и питья и исчахнет без видимой причины. И смерть станет близка к нему, и приготовится он сделаться третьим между прахом и камнями…

Старик замолчал, озорно глянул на Акамие. Тот слушал, впившись в старика глазами, и уголок рта у него подергивался, но трудно было понять его взгляд.

– Готов ли ты тогда спасти царя? Ибо только ты мог бы исцелить его.

– Нет! – закричал Акамие, стиснув кулаки. – Пусть наконец исполнится моя судьба, пусть он скорее умрет, пусть и меня убьют в день его смерти и положат в его гробнице. Пусть. Благодарю тебя, вестник радости, ибо никто не сообщал мне ничего более радостного!

– Тиш-ше! – зашипел на него старик. – Разбудишь этого несчастного.

Какое-то время он вглядывался в лицо Акамие.

Потом растерянно пошевелил губами.

– Так вот оно что… Но как же, о Колесничий неожиданностей, ведь только ты и можешь… Я и пришел, чтобы передать тебе вот это, – старик извлек из складок ветхой ткани, служившей ему одеянием, круглую коробочку из белого нефрита. На крышке мягко блеснул причудливый знак, незнакомый и непонятный.

– Что это? – хмуро спросил Акамие.

– Лекарство для царя.

– Лучше бы дал мне яду для него!

– Ты не отравишь и крысы, – беспечно отмахнулся старик. – А вот лекарство тебе пригодится.

– Лечи его сам, – угрюмо бросил Акамие, отворачиваясь.

– Ах, Создатель нечаянного, этот порошок не имеет силы ни в чьих руках, кроме твоих. Только любовь отнимает у смерти, и знай, что сама смерть придет к царю и склонится над его ложем. Только рука любящего заградит ей дорогу и лишит ее силы, только твоя рука.

Акамие свел брови над расширившимися глазами.

– В своем ли ты уме, старик? Не к тому ты пришел! Уходи, если тебе дорог твой порошок, пока я не рассыпал его и не развеял по ветру. Скорее смерть пощадит царя, чем я. Убить его я… не могу, но и спасать не стану. Его смерть – моя смерть, и лучше умереть, чем жить рабом и наложником – мне, сыну царя и воину. Нет во мне любви, и не было никогда. Но ты подарил мне надежду – надежду на скорую смерть.

Акамие перевел дух.

– Уходи, старый безумец, пока не вернулись стражники.

– Ох, ох, как же я забыл о них! Бедные юноши и бедные их кони! Ты прав, мне пора. Когда я тебе понадоблюсь, ты меня найдешь.

Старик хитро улыбнулся и, не удержавшись, захихикал.

И пропал.

Акамие тряхнул головой, прижав веки. Старика не было.

Евнух, сладко позевывая и потягиваясь, завозился у полога.

Снаружи раздался топот копыт и веселый хохот стражников.

– Ну какие же тощие ноги у старикашки!

– Ох и подпрыгивал он!

– Задирая тряпье…

– И проворный же, однако!..

Акамие упал лицом в подушки. Плечи его сотрясались от рыданий.

Опираясь локтем на подушку, уложив голову на ладонь, Акамие любовался первой розой, распустившейся под его окном.

Яркая среди темной листвы, нежная и величественная, она была именно такой, как сказал о ней поэт: «Яхонтовое ожерелье в оправе изумрудных листьев, и концы ее лепестков блещут золотом».

– Невольница моего сада, – говорил ей Акамие, подражая книгам, которых он теперь был лишен, и следуя канону, как следовал ему в танце и на ложе, и в речах, поскольку для каждого движения и слова в его жизни существовал канон.

И нарушение канона влекло за собой нарушение соответствия Акамие тому облику, который был единственным дозволенным ему обликом, и раз утратив это соответствие и оказавшись беззащитным и неготовым перед лицом внезапных перемен, он теперь, чувствуя болезненную тесноту навязанных ему уставов, тем ревностнее стремился им соответствовать. Ибо только так он мог предвидеть и принимать все, что могло с ним случиться. Ибо все, что могло с ним случиться, исчерпывалось тем, что могло случиться с невольником, впавшим в немилость. А это было страшно, но известно в подробностях, и не таило в себе пугающей неожиданности и непредсказуемости, принадлежало, по крайней мере, той жизни, которая была для Акамие естественной в силу привычки. – Невольница моего сада…

– Ты прекрасна, выросшая в неволе. Строгие руки садовника удалили искривленные побеги, придав соразмерную пышность твоему кусту. Под защитой глухих стен ты не знаешь бури, ломающей ветки и уносящей лепестки. Зной не страшен тебе, ибо земля, на которой ты растешь, всегда увлажнена. Ты радуешь взор и услаждаешь обоняние, ты веселишь сердце своей красой. В этом твое предназначение и судьба. Научи же меня твоему царственному спокойствию, ведь в тебе видны лишь довольство и гордость, и непохоже, чтобы тебе знакома была тоска. Отчего я не могу радоваться своей судьбе, оградившей меня от тревог и опасностей? Отчего стены давят мне на сердце, а ожерелья стискивают мне горло, так что я задыхаюсь?

Говоря так, он сжимал в руке нити жемчуга, обвивавшие в несколько рядов его шею. Сплетенные косички сетью лежали на спине. Браслеты с камнями и эмалью тяготили запястья.

Колесо повернулось, и все стало по-прежнему. Только новые ковры в три слоя устилали пол в его покоях, и вдоль стен составлены были близко один к другому подносы, на которых кучами громоздилась аттанская добыча Акамие – так велел царь, чтобы напоминание о походе и особенно о ночи победного пира всегда было перед глазами наложника.

И еще царь запретил ему покидать ночную половину. Уроки учителя Дадуни возобновились только для Эртхиа.

Сегодня ночью – и ни разу с тех пор, как вернулись в Аз-Захру – царь не позвал его. Каждый день посланные от царя приносили подарки, и груды вдоль стен росли. Каждую ночь, наряженный и накрашенный, Акамие до рассвета просиживал, от нечего делать безрадостно перебирая драгоценные безделушки.