Арина Амстердам - Пончики и пони

Чтобы что-то сказать, я сказал: «Мама звонила. И… Передавала тебе привет». Она ответила чуть удивленным, чуть вопросительным «Да?» – и всё. Зачем я это сказал? – ведь неправда. Маме глубоко до лампочки моя вторая половина. Все мои вторые половины после единственной официальной жены, хвала небесам, давно уже бывшей, кажутся ей несущественными.

Кира знает, что мама скорее погуглит курс уругвайского песо, чем передаст привет тому, кого для нее и на свете-то нет. Но после этой маленькой лжи мне уже нетрудно было выйти. Я почему-то тогда до самой двери надеялся, что Кира хоть что-то скажет.

Она отпустила меня молча.

Следующим утром я полез в ее стол за ножницами. В верхнем ящике лежала фотография. На ней Кира обнималась с каким-то мужиком, совершенно не похожим на меня. Я никогда не видел Киру такой. Она была живой, она смеялась, запрокинув голову, она сияла, из нее рвалась музыка. Ревность кольнула под ребра – и пропала. Кира – не моя вещь и даже больше не моя девушка. От увиденного она не стала мне нужнее или дороже. Просто теперь я точно знал: дело в том, что мы были искусственной парой. Комфорт, идеальную бесконфликтность, удобное расположение друг у друга частей тела нельзя считать замусоленным «мы подходим друг другу».

Мы не умели и не хотели учиться диалогу.

Мы друг другу не подходили.

Они же с этим неведомым мужиком подходили друг другу на все сто.

Они так хохотали, как мы ни разу.

Ее вещи исчезли из моей квартиры бесшумно, словно стертые ластиком. Она просто ушла, пока я был на работе. Вечером ее уже не было.

В общем, я не удаляю со своей страницы в Фейсбуке фотографии с ней – пусть висят. Не хочу вопросов и домыслов. Спросят, расстались ли – скажу как есть. Пока не спрашивают – я не выступаю с пресс-релизами. И так понятно, что однажды кому-то первому придет в голову, что под ее фотографиями больше нет моих комментариев, а под моими – ее, и постепенно все всё поймут.

Мы не созваниваемся и не кидаем сообщений, нам не о чем. У нее там, похоже, новый роман, я же привыкаю к тишине и… нет, не к одиночеству, это звучит так жалобно. Просто к тому, что я – в единственном числе. К уединению. И мне пока есть, чем его занять.

Отпуск я решил не планировать, а просто улететь спонтанно в любой день и час. А пока решить пару срочных вопросов в Белокаменной. Вот тут я и совершил промах. Большой, идеально глупый просчет. Можно насладиться тишиной даже посреди пробки и даже посреди народного гулянья – при некоторой сноровке. Но остаться наедине с собой, предварительно оповестив об этом бывшую жену, нереально вовсе. Я допустил этот промах – и теперь плачу за него крупными купюрами запоздалого раскаяния.

Моя участь вовсе не прискорбна, но все же я планировал свой отпуск иначе.

Теперь я встаю с петухами – и не потому, что совершаю утреннюю пробежку. В моей постели не спят симпатичные особы, я так и не освоил Тиндер, я не совершаю ничего хоть сколь-нибудь отпускного. Я повязан. Скован по рукам и ногам. Мои оковы сосут палец и отказываются есть несладкую кашу. Мои оковы боятся кого-то злого за диваном и уверенно считают до шести. Мои оковы, возможно, самые приятные в мире и точно самые смешные.

Их зовут Марфа, Марфутка, но они предпочитают отзываться на «аморе» или «тезоро». Тезоро – это «золотко», а «аморе» – и так понятно.

Марфа, по документам Марта, а если реально, то Марфуша – это дочь моей придурочной бывшей жены Майки. Сокровище от второго блиц-брака, а сейчас она уже в третьем, в коем усердно пьёт кровь из стремительно русеющего калабрийца Джованни. Мне Марфуша, таким образом, даже не падчерица, но я – лох, сдуру сболтнувший аферистке Майке, что проведу десять дней отпуска в Москве, буду читать, валяться на диване и есть вёдрами куриные крылышки с карри. «Это очень кстати!» – кудахтнула в трубку Майка, и всего на один вечер, когда эта мегера куда-то смоталась по своим делам, Марфуша досталась мне. На несколько часов. «Посидеть» – так это назвала мать-ехидна, исчезнув, как позже выяснилось, с концами.

Прошло уже несколько дней. Забрать ее Майка то ли забывает, то ли ленится. Это очень в ее стиле. Сказать, что она была из рук вон плохой женой, не имею права, боюсь выглядеть мелочным и злопамятный козлом, а вот то, что она плохая мать – секрет пока только для ювенальной юстиции, остальные в курсе. И это вовсе не моя заслуга, я не сплетник, просто хреновой матерью ее считают все. Поэтому я хоть и не ожидал стать нянькой-недоотчимом на много суток вперед, и бормочу проклятия в Майкин адрес, но совсем не удивлен.

Итак, аморе зовут Марфуша. И это из-за нее под простыней у меня теперь клеенка. Вот уже много ночей подряд я неизменно просыпаюсь в теплой луже и все еще верю, что это было последний раз. Надежда – это всё, чем я располагаю. Потому что спать ребенку больше негде. Диван кожаный, на нем не поспишь. Да и не спит дитя одно. Я вынужден был подвинуться. Почему она писается – для меня загадка, не знаю, писался ли я, когда уже считал до шести, но кажется, нет. Возможно, я просто поздновато начал считать.

Короче, я взял ее на один единственный вечерок – и теперь ночую в детских лужах. После безмятежных месяцев с Кирой, на протяжении которых почти все ночи были неутомительны и тихи, моя постель наконец стала ареной, где хоть одна девица делает, что ей вздумается. Причем, с завидной регулярностью и точно по часам. Как бы усердно мы ни сидели на горшке перед отходом ко сну, в 4 утра мы плывем, и ничто не меняет этого сценария. Памперсы я не покупаю, потому что боюсь сглазить: а вдруг Майка не вернется еще столько суток, сколько их в упаковке… Я встаю, тихо матерюсь, перестилаю простыню, меняю пододеяльник, переодеваю сладко спящую сиротку в очередную свою футболку и засыпаю до рассвета, когда она вскочит и поднимет меня независимо от моих желаний.

Притворяться покойником бесполезно. Она не видела других мертвецов, кроме фальшивого в моей исполнении, и понятия не имеет об их окончательной бездыханности. Боюсь, что создаю у нее превратное представление о безвременно ушедших – она уверена, что пальцы, засунутые им в нос, чмоки и таскание за ухо – это и есть пресловутое «чудо воскрешения».

Я взял Марфу всего на один вечер, «в чем была», прошел стадию трорга, когда одевал ее в свои футболки, и вот я плотоно в этапе принятия – закупил ей в «Детском мире» пакет штанишек, колготок, трусишек, толстовок и две уютные пижамки. Хуже того, в «Перекрёстке» я теперь читаю состав на сосисках, смотрю сроки годности йогуртов, а в холодильнике у меня правит «Фруто-няня».

Наверно, тут надо сказать пару слов о ее матери. Мамаша тезоро Марфы выросла в либеральной до полного беззакония семье дурацкого, на мой вкус, поэта и художницы-постмодернистки. Что они представляли из себя как тесть и тёща – боюсь вспоминать. Невзирая на хиповое нестяжательство и полнейший пофигизм родительских нравов, Майка выросла скрытной, лживенькой, завистливой, ревнивой, тщеславной сукой. Единственное, что делало ее хоть сколь-нибудь прикольной, это страсть к бабам и стейкам. А так – не понимаю, что я в ней нашел. Я был юн, глуп, и это единственное, что мне есть сказать в свою защиту.