Арина Амстердам - День последней капли

Женька Дягилева – приемный ребенок из России. Этим все сказано. Хотя она давно не ребенок. Когда-то давно, во времена, которые почти стерлись из ее памяти, супруги-голландцы Рудольф и Марго взяли ее в русском сиротском приюте. Одели, обули, назвали своей.

И все пошло кувырком: и ее жизнь, и их собственная. Люди никогда не назовут счастливым тот день, в котором живут. Прошлый, будущий – сколько угодно, только не этот. В Женькином случае это особенно верно: до ее появления приемные мама и папа жили сначала в радостном ожидании потомства, потом папино бесплодие заставило их так же страстно ждать счастливой (тогда они искренне в это верили) возможности взять малыша в приюте. С тех пор они живут прошлым. Тем благословенным прошлым, где Женьки пока еще нет.

По крайней мере, она в этом уверена. Ведь в их прошлом не было нужды быть какими-то по-особенному любезными с сотрудниками всяких социальных служб и надзоров, не приходилось переживать каждый ее проступок как очередную констатацию их роковой ошибки. Женьке всегда казалось, что они промахнулись. Мама с папой винят себя. Им кажется, что они не справились. Мама думает, что не сделала Женьку идеальной, папа – что не сделал счастливой. Каждый тянет одеяло вины на себя и не замечает, что пользы эти угрызения, в общем-то, не приносят. Обычное дело, ничего нового.

Женька никогда не была ни лучшей, ни худшей из дочерей, училась то прилежно, то вдруг забрасывала совсем; в целом, слушалась, но паинькой не была. Дружбу водила и с кем надо, и с кем не надо в соотношении приблизительно тридцать к семидесяти. Все приходило точно по возрасту, месячные – в двенадцать, в четырнадцать с половиной – первый поцелуй и страсть к телевидению. Потом гуманитарный факультет Амстердамского университета и зарок никогда не надевать обручального кольца. Мальчики ее не интересовали никогда, даже в детстве, впоследствии это избавило ее от необходимости внезапного каминг-аута. Родители как-то исподволь год за годом свыклись: их дочери симпатичнее девочки. И так как выделять эту черту в некую яркую особенность противоречило папиному взгляду на вопросы пола, то и мама по мере сил держала эмоции при себе.

Однако в глубине души геи ее тяготили. Они попирали основы. И все же Марго твердо помнила, что слово сказанное принести беду может, а несказанное – не может. Она неустанно играла роль женщины без предрассудков. Не только это, ролей у нее была целая коллекция, кажется, на все случаи жизни. И ни одно из тайных предпочтений ни разу не было предано огласке. Марго жила в роли. Собственно, можно сказать, даже спала и мылась в гриме и полном клоунском облачении – ни одна живая душа не знала, как не по нутру ей официальная политика всемерного потворствования вольнодумству.

Тем удивительнее, что в год Женькиного четырнадцатилетия мать увлеклась книгой некоего доктора де Йонге – психолога, проповедовавшего, что подростковый возраст – вот истинный фундамент дальнейшей судьбы. Не детство, а именно тинейджерство. По нему выходило, что это единственная пора в жизни, когда человек может и должен попробовать себя в сомнительных и даже отрицательных ролях. «Ибо только сейчас, – увещевал он Марго с приятных на ощупь и на вид страниц, – личность, выросшая в хорошей семье, находится в колыбели добра и положительных примеров, впитанных с детства. А значит, не способна на серьезные правонарушения и фатальные ошибки». Метафора колыбели добра, коей, оказывается, все эти годы являлся их образцовый дом, так польстила Марго, что мило зардевшись, она тут же отдала прохиндею-психологу вожжи семейного шарабана и слепо последовала за ним.

«Дав подурачиться сейчас, – утверждал он, – можно значительно снизить вероятность распространения дурных склонностей на последующую взрослую жизнь. Контроль и еще раз контроль, но ни слова порицания или запрета, держите себя в руках, пока поведение не станет носить определенно криминального характера. Татуировки сводятся, пирсинг вынимается и зарастает. Так называемые «тоннели» в мочках, если они менее восьми миллиметров, затягиваются сами, более восьми – прекрасно зашиваются хирургом. Все, чего вы должны бояться, – вдохновенно продавал психолог, – это ранних беременностей, наркотиков, злоупотребления алкоголем и конфликтов с законом. Но вы же в состоянии, – разводил он на слабо, – уследить за личной жизнью вашего чада, не вмешиваясь?»

Марго уверена не была.

«Вы же мать! Кто лучше вас знает вашего ребенка?» – провоцировал он. И тщеславие было подцеплено. Теория была настолько новаторской, а обещанные бонусы так сверкали бесчисленными гранями, что она не устояла. В ней проснулся садовник-маньяк. Идея вырастить из незамысловатой девчушки уникальный, стойкий к морозу и засухе, плодотворный сразу во всем сорт детей взяла верх над потребностью расставлять рамки и барьеры. Млея от своей отчаянной храбрости, она решила позволить дочери год-полтора, «а там посмотрим», жить своим умом. И хотя совсем связать себе руки за спиной она не смогла, (и кое-что из ее педагогических экзерсисов той эпохи Женя по сей день вспоминает с невеселой усмешкой), в целом, свободнее, чем тогда, Женька не живет даже сейчас. А сейчас ей уже двадцать шесть.

В те достопамятные годы эксперимента, пришедшиеся на третью треть девяностых, выяснилось, что Женьке совершенно чужды викторианские идеалы. Освобожденная из кандалов, она оказалась не только живучей, но и зацвела, и заблагоухала, как куст терновника, усыпанный в свою первую весну белоснежными цветочками, каждая тычинка которых тянется к солнечному свету. Проще говоря, Женька приводила в дом девушек и стыдливых легенд не сочиняла. Три года эксперимента были бесшабашным временем, а подружки – под стать эпохе. Одни ночевали у нее, чтобы с рассветом на цыпочках уйти и больше не вернуться, другие задерживались на месяц-другой и ходили по дому, в чем проснулись. Друзья родителей и родители друзей недоумевали, не зная, чем объяснить разгульную жизнь девочки, с детства зажатой в мамины тиски. Папа с мамой жили под возмутительные звуки из Женькиной комнаты, заставали недвусмысленные сцены на кухне и избегали оказаться в зоне боевых действий, пока очередной подростковый скандал не утихнет миром или с грохотом захлопнутой входной дверью. Папа не отвлекался от своей вечной научной работы, пока Женька улыбалась, но напрочь терял аппетит, если лицо дочери переставало сиять. Мама предпочитала с ее пассиями не пересекаться, а когда случалось – многозначительно напрягала уголки губ. Но глаз к небу не возводила и душеспасительных бесед не затевала, памятуя, что подростковые годы даны перебеситься, и впереди – садоводческое гран-при. Все ее монологи доставались папе перед сном, а Женька жила в блаженном неведении.