Татьяна Демьяненко - Девятая жизнь кошки

***

Дети привязаны к родителям пуповиной, чуть позже говорят о канате, их связывающем. Если какая—то связь между мной и мамой существует, то она сдобная: мы вылеплены из одного теста, и скреплены им. «Тили, тили, тесто – жених и невеста». Ведь именно женихи часто являются опорой и поддержкой невест. Мамино тесто слишком долго пролежало в ласковом тепле: дрожжи перекисли, и мама обмякает от любого прикосновения. Мое, напротив, вместо комнатной температуры отправилось волею судеб в холодильник. Дрожжи в нем притаились, притихли, и оно стало плотным и упругим, как пресное, легко выдерживая вес размягченной сдобы и не проседая. Когда—нибудь в неожиданном тепле дрожжи дадут буйный рост, и окружающие будут лишь охать, да ахать скорости моего взросления. Но сейчас я неизменна.

Я никак не могу понять, как же стать похожей на маму. Я закидываю в себя ее начинки. Книги, которые она любит. Слова, которые она считает важными. Фильмы, которые смотрит украдкой. Шоколад. И, даже, ликер кислотно—салатового цвета. Все без толку. Она мягкая и податливая, я упругая и жесткая, как подметка.

Тесто не только роднит, но и скрепляет нас. Запах выпечки никогда не покидает наш дом. Благоухающие медом коржи «рыжика». Воздушное суфле бисквита. Секретное упругое тесто для пельменей. Жидкая прелюдия блинных завтраков.

Совершенно не удивительно, что первое приготовленное мною блюдо – вафельные трубочки. Они обжигают мне руки до часу ночи, но призваны растопить мамино сердце во время ее очередной обиды. Любое тесто для этого беспроигрышно.

Наверное, только рядом с тестом заметно, насколько мама на самом деле крепка. Ее сильные руки раскатывают густой комок, который я не в силах даже немного сжать. Только рядом с тестом понятно, кто здесь на самом деле мать, а кто маленькая дочь. Когда мучной посредник между нами пропадает, все снова перемешивается.

Больше всего на свете я люблю сырое тесто. Оно очень похоже на меня. Ему только предстоит чем—то стать. От каждого пирога, украшенного завитушками и колосками, я отщипываю небольшой кусочек, добавляя толику несовершенства в созданный мамой идеал.

Ватрушка. Рыбный пирог. Пирожки с луком и яйцом. Капустой. Картошкой. Горохом. Беляши. Курник. Сочники. Откуда она воссоздает все новые и новые рецепты, если бабушка никогда не пекла? Несмотря на такое видовое разнообразие простых углеводов, я худа, как счастливый вареник, начиненный перцем. Я голодна по любви, меня не насыщает даже самая сытная еда.

***

Опара, похоже, набрала достаточно силы, чтобы вздымать вверх не только жидкость, но и более плотную массу. Я подсыпаю муку, добавляю масло, и отбрасываю приборы. Теперь мои руки мнут пока еще неприятное на ощупь содержимое миски. Так и хочется подуть на ладони, чтобы избавиться от ощущения сухости. Мука – мой вечный антагонист, именно поэтому я стремлюсь смешивать ее с чем—угодно жидким. Превратив ее в тесто, я могу мять ее часами.

Стол смазан маслом, будущему тесту тесно в стеклянных границах. Я мну его на все лады. То навалившись всем своим весом. То разрывая на части и вновь соединяя. То пропуская между пальцами. Каждый ингредиент расстается со своей обособленностью, чтобы стать совершенно иным. Приходит момент, когда тесто совершенно однородно: в нем нет комочков, нет твердых мучнистых зон, или наоборот липких участков, которые не оторвать от рук. Оно не слишком твердое и не слишком мягкое. Оно поддается и при этом сохраняет форму. Я накрываю тесто полотенцем, подглядывая за ним сбоку, через прозрачные стенки миски.

Что же дальше? Пирожки? Пирог? Булочки? Или всего понемногу? В холодильнике есть несколько яблок и пара сосисок. Сосиски в сладком тесте, на мой взгляд, это особенное удовольствие. У меня находятся специи: корица к яблочным пирожкам, черный перец к булочкам в форме свинок, мак начинит рулетики. Я наблюдаю, как пластичное тесто меняет свою форму, как превращается в различные изделия по моей воле, и чувствую свое родство с ним. Я тоже могу разбухать в одиночестве, и быть очень податливой в уверенных руках. Мне важно и то, и другое. Совсем одна я сдуваюсь и прокисаю. Но без возможности оставаться в укромном теплом уголке, отгороженной от всех остальных хлопковой салфеткой я не успеваю набрать кислорода, и становлюсь жесткой и неудобной. Ничьи руки не захотят нежно мять меня.

Дом наполняется запахом. Я будто переношусь на улочку, заставленную пекарнями. Мальчишки продают свежие газеты. Газета и хрустящая булочка – непременные атрибуты начала дня в том мире, которого больше не существует. Но это неважно, он есть внутри меня. Мои привычное одиночество сменилось чувством сопричастности лишь благодаря аппетитному запаху.

Я достаю из духовки готовые изделия. Ни одно не похоже на другое. Накрываю их пушистым полотенцем, но не удерживаюсь от того, чтобы проглотить самое аппетитное, обжигая пальцы и губы. Но это того стоит. В этом поглощении горячего моя сегодняшняя размеренность оставляет меня. Как будто во мне так много энергии, что совершенно невозможно усидеть на месте. Я начинаю раздумывать, не начать ли мне внеплановую уборку, как хлопает входная дверь. Прежде чем успеваю подумать я уже оказываюсь рядом, и пффф, мой шарик, наполненный гелием пробит крошеными пульками из магазина игрушек.

15

Передо мной стоит совершенно чужой для меня мужчина, немного испуганный, немного удивленный. Он внимательно смотрит на меня, не говоря ни слова. А я ни чувствую совершенно ничего. Меня оставляет гармония моего одиночества, но вслед за ней не приходит волнение, тревога или гнев. Я пуста.

Я делаю шаг назад. Это выглядит одновременно приглашением войти внутрь и отшатыванием от него. Он краснеет, я в первый раз вижу его смущение.

– Хочешь, я уйду? – сегодня он необыкновенно чувствительный, все мои реакции на него он понимает верно.

– Нет, – отвечаю я бесцветным равнодушным голосом. Внутри меня мечутся мысли. Я не понимаю, что это было? Что я нашла в нем? Что притягивало меня? От чего я временно сошла с ума? Что бы это ни было, сейчас этого не существовало. Еще вчера я была переполнена противоречивыми чувствами к нему, а сегодня будто увидела его впервые. И ни—че—го

– Я пришел, – его тон становится извиняющимся.

– Я вижу. Проходи. Будешь чай?

– Конечно, пахнет даже на улице! – он продолжает смущенно улыбаться. Мне становится неловко, и я замолкаю.

Он снимает обувь. Руки не слушаются его, когда он пытается избавиться от кроссовок. В какой—то момент он теряет равновесие и чуть не падает.

– Присядь, – я указываю на стоящий рядом табурет.

– Спасибо, не надо.

Наконец, он справляется. Идет мыть руки, а я отправляю чайник на огонь. Мы молча сидим друг напротив друга. Вода не спешит превращаться в пар, а только он мог бы разбавить неловкость между нами. Сейчас, как никогда раньше, я чувствую относительность времени. Мне кажется, даже в кресле у стоматолога оно не тянулось столь медленно.