Виктор Бычков - Сопка с проплешиной. Рассказы

И ей, Надьке, крыть-то и нечем. Правда это, горькая-прегорькая правда.

А вот как жить дальше, как уберечь Данилку, как встречать наших, что будет с папкой – голова кругом.

…В конце сентября 1943 года папа въехал на подворье на телеге, запряжённой парой лошадей.

– Собирайтесь! – грозно потребовал он, и стал скидывать вещи в постельное покрывало, в домотканую скатерть, что расстелил на полу в передней хате.

– Это ещё куда собираться? – подскочила к папе мама. – Никуда мы не поедем! – глядя в глаза мужу, твёрдо произнесла она.

– Нет, не поедем! – поддержала маму и Надя.

Она держала на руках Данилку.

– Нам и тут… – но договорить не успела, как папа вырвал братика, взял на руки.

– Ну, что ж, – остановившись посреди хаты и прижимая сына к груди, папа окинул взглядом избу, – ну, что ж. Так тому и быть: я забираю сына, а вы оставайтесь. Гори оно всё ярким пламенем! – и выбежал во двор.

Следом за ним кинулась и мама, и Надя.

Папа усадил сына на телегу, а мама встала перед лошадьми, загораживая дорогу со двора.

– Не пущу! – она побледнела вся, сжала зубы, глядела исподлобья.

И столько в том взгляде было ненависти, столько силы и ещё чего-то, что Надька растерялась на мгновение, замерев посреди двора. Лишь прижимала руки да сильно-сильно закусила губы.

Очнулась от толчка.

Это бабушка Степанида.

Откуда она появилась – Надя не видела.

Лишь услышала:

– Изладься, хватай братика и беги! А я уж мамке твоей помогу.

Ещё Надя увидела, как папа ударил кулаком маму; увидела, как мама упала; и ещё успела увидеть, как бабушка Степанида уцепилась сзади в папу, повалила на землю.

И снова услышала бабушкин крик:

– Беги!

Надька ухватила Данилку, прижала к себе и кинулась с подворья.

Ей вслед неслось и мамино:

– Беги, доченька, беги! Помни, роднее его у тебя нет!

Как оказались рядом Гришка Кочетков, Петька Манников и Танька Малахова – Надя тоже не помнит.

Она снова помнит себя уже бредущей вслед друзьям по подлеску, что за деревней.

Её поддерживает Танька, что-то говорит.

Впереди Гришка несёт на руках Данилку, и тоже что-то говорит ребёнку.

Рядом с Гришкой идёт Петька, поминутно оглядываясь назад.

А вот встречу с красноармейцами вечером того же дня уже помнит отчётливо.

Помнит, как вернулась домой тогда же.

Как увидела посреди двора убитых маму и бабушку Степаниду – тоже помнит.

А ещё помнит, как там же во дворе, братик Данилка, обхватив её за ноги, дёргает за сподницу, смотрит снизу вверх и требовательно что-то говорит.

Рассказ

1

Новость о том, что в деревне будут квартировать какие-то странные полицаи, принёс дед Макар.

Вчера он сам пас за околицей свою отощавшую за зиму козу.

Детишек пожалел: холодно ещё, земля не прогрелась, зябко, а одёжка да обувка у ребятишек поизносилась.

Пришлось самому.

И вот там за околицей, где шлях на райцентр, встретил Андрея Юшкевича – знакомого из соседней деревни, одногодка, бывшего конюха у польского осадника* пана Ковалика. Когда-то и Макар Величко работал кучером у этого же поляка.

Постояли, обменялись махоркой, покурили, вспомнили былое, поделились новостями.

– В Хатыни позавчера всех сожгли, подчистую, – сильно затянувшись, произнёс Андрей. – Всю деревню. Детишек даже не пожалели.

– Иди ты! – Макар махнул руками, словно отгоняя муху. – Иди ты! Чего буровишь? Разве ж можно так шутить?

– Какие шутки? Всех, подчистую, суки, – зло, с придыханием повторил Величко. – Наши когда прибежали, то поздно уже, поздно. Ни одной живой души. Только головешки дымятся, да запах… запах палёной человечины. И эх, раз туды твою туды! Во как.

– Ай-я-я-яй. Матерь Божья, Царица Небесная… как же так? И с чего это вдруг такая кара православным? – Макар сотворил крестное знамение. – Упокой, боже, души невинные.

– Вроде как на днях где-то каких-то важных немцев партизаны уничтожили. Так немцы, мол, решили отомстить.

– Вот оно как. Выходит, отомстить обидчикам – кишка тонка, так они виновными сделали целую деревню, ироды, даже детишек. Эти-то не дадут сдачи, в морды их поганые не въедут. На беззащитных отыграться решили.

– Ага. Люди говорят, что не только немцы жгли, но и наш брат – славянин проявил себя как… как… хуже некуда проявил себя, во как, – Андрей снова крутил папиросу, ладился закурить. – Вот что самое страшное, что славянин славянина, христианин христианина обрёк на смерть жуткую. Вот какая жизнь под немцем наладилась, ни дна ей, ни того… этого. Повылезла из человека всякая нечисть, что до поры, до времени таилась там. Война – она у некоторых человека в себе ломает, о как. Божий человек превращается в сатану. Тьфу!

Руки дрожали, табак рассыпался.

– Полицаи?

– А шут их ведает, – Величко прикурил от старой папиросы, глубоко затянулся. – Наши полицаи тоже безобразничают, чего уж говорить. Но чтобы живьём людей сжигать? Нет, вроде как не замечалось за православными такой дикости. Стащить, что плохо лежит; в зубы кому по простоте душевной, а то и донести немцам – это они могут. А эти… и вроде как полицаи, по-нашему говорят, но зверьё зверьём. Без царя в голове антихристы. Ничего святого не осталось у извергов. Это ж… это ж… живых людей предать огню? Спаси и помилуй, господи.

Потом подумал чуток и продолжил:

– Да и люди ли это были? Вот вопрос. У людей хоть что-то святое всё равно остаётся, а у этих… – он махнул рукой, снова глубоко затянулся, зло плюнул. – Хотя за эту войну уже пора ничему не удивляться.

– Немцы – понятно. Ворог наш, как ни крути. И мы все для него на один манер – вороги и вроде как совсем не люди, а скотина бездушная. Вот и ведут они себя с нами как со скотиной, с животиной. Вспомни поляков, которые здесь хозяйничали, тоже добром не вспомнишь. Тоже вели себя как вроде мы и не люди, а быдло, что тот же конь или корова. Но вот чтоб славянин на славянина, – нет, не понимаю, – Юшкевич провёл рукавом под носом, крякнул:

– Что деется, что деется, люди добрые?!

Собеседник замолчал, переминаясь с ноги на ногу, ковырял батожком грязную землю, сопел.

– Рассказывал староста нашей деревни Колька Приблуда, ты его должен знать, – снова заговорил дед Андрей. – Я-то там не был.

– Знаю, а как же, – согласно кивнул дед Макар. – Кто ж Кольку Приблуду не знает?

– Колька говорил, что немцы, конечно, руководили всем этим, по их требованию, а полицаи на подхвате были, но уж больно старались в Хатыни, когда людей сгоняли до сарая и когда жгли их. Следили, чтоб никто не сбежал, не спасся. Добивали, если что. Но не наши полицаи, не местные. Своих-то он всех знает. А те пришлые. И будто звери. И формы одежды у наших местных полицаев как таковой нет: кто что добыл, в том тот и ходит. А у этих – вроде как немецкая военная форма, а вроде как отличается чуток от немцев. На рукавах пришиты какие-то тряпки сине-жёлтые, а у некоторых ещё поверх тряпки и что-то похожее на навозные вилы или вилы-тройчатки налеплено. Начальство, значит. Некоторые говорят чисто по-русски, а большинство – как и по-нашему, а вроде и нет, и говор их чудаковатый, нашему уху не привычный, в диковинку говор тот. Но понять можно. Особливо если по-польски разумеешь, по-мадьярски тоже. Но по-нашему и по-русски понимают хорошо. Если надо, то и говорят по-русски, что не отличишь от самих русских. Чисто так говорят, это факт. И крестики на груди почти у каждого. Вот оно как.