Марина Крамер - Ты все, что у меня есть

– Ага, сейчас! – невозмутимо ответила я, хотя коленки тряслись и подгибались.

– Что?! Да кто… кто… – давился словами Кравченко. – Рубцов, вставай! Глянь, чего происходит! Глянь на эту…эту…бестолочь, вот! – подобрал он, наконец, наименее оскорбительное выражение.

Рубцов сел на койке и долго хлопал глазами, прогоняя сон, и наконец ему это удалось:

– …твою мать! – констатировал он.

– Вот именно! Знакомься – наш новый фельдшер, вместо Кузи!

– Сильно, – произнес Рубцов, сунув в рот сигарету и шаря по карманам в поисках зажигалки.

– Вот и я говорю! Так, разговор закончен, немедленно в машину – и к чертовой матери отсюда! Лично позвоню в штаб и проверю, – он отбросил от себя карандаш и повернулся ко мне спиной. – Можете идти, старшина. Выполнять!

– Меня прислал начальник санитарного управления, и только он может отозвать обратно! – заявила я, на что Кравченко заорал:

– Не он, а я! Пока я здесь комроты, я сам решаю, кто служит у меня! Я сказал – разговор окончен!

– Что ты орешь на меня? – возмутилась я, закусив губу. – Даже не поздоровался нормально!

– Хватит, я сказал! Убирайся!

– Леша…

– Я тебе не Леша, а товарищ капитан!

Но тут не выдержал Рубцов, рухнув обратно на койку и закатившись так, что затрясся пол:

– Ну, ты и дурак! Это ж надо! Зверюга, ты ж радоваться должен, а ты орешь на девчонку…

– Чему? Чему я должен радоваться?! – мрачно поинтересовался Кравченко. – Тому, что теперь ни минуты спокойной у меня не будет? Тому, что ее не только от «зверей» придется защищать, но и от своих же бойцов? Тому, что ей голову оторвет осколком, как Кузе? Или тому, что в мешке ее упрут, как часового две недели назад? Этому радоваться?

– Действительно, дурак ты, Леха! – с душой приложил Рубцов, поднимаясь и выходя из палатки.

Мы с Кравченко молча смотрели друг на друга, и он не выдержал первым, шагнул ко мне, снял с моей головы черную трикотажную шапочку, распустил волосы и заговорил свистящим шепотом, зарывшись в них лицом:

– Ласточка, я прошу тебя, умоляю – избавь меня от этого, я не могу тебя оставить, не прощу себе, если с тобой что-то случится… Пойми, здесь каждый день стреляют, пацаны гибнут, зачем мне еще и ты, зачем? Я с ума сойду… Избавь меня, пожалуйста… – бормотал он, гладя меня по голове.

– Я не могу, Леша, не проси, – произнесла я. – Я не уеду, я останусь с тобой и буду с тобой, что бы ни случилось.

– Черт тебя подери, до чего ж ты упрямая, Марьяна! Ладно, но смотри… Если что замечу…

– Сдурел, да? – возмутилась я, скрывая свою радость – удалось мне, удалось, не выгнал, оставил!

Вечером перед строем Кравченко представил меня бойцам. Народ был в шоке, но меня это не очень взволновало.

– Чтобы не возникало никаких вопросов, жить будешь у нас, отгородим угол, – сказал Кравченко.

– А прежний фельдшер где жил?

– В первом взводе. Надеюсь, ты туда не попросишься?

– Надейся. Лучше поближе к начальству, – улыбнулась я.

…Потом мы с Рубцовым играли в карты, Лешка что-то писал, а в соседней палатке бойцы орали матерные частушки.

– Сереж, а где Леший? – поинтересовалась я, раздавая карты после очередного проигрыша, так как хитрый разведчик дурил меня по-черному, но он только подмигнул и не ответил. – Знаешь, мы с твоей Леной очень много общались, пока я сюда не уехала. Тебе повезло с женой, она тебя так ждет и так о тебе рассказывает, что дух захватывает.

– Да, не то, что некоторые прочие, которые лезут неведомо куда, сломя голову, – заметил Кравченко, отрываясь от своей писанины. – Сидела бы в своем госпитале…

– Леша, ну, хватит уже! Все решено, я здесь…

– Легко исправить, кстати, – буркнул он.

– О, ты меня плохо знаешь! Я буду возвращаться, как приступ малярии.

Мы дружно рассмеялись, и Рубцов встал, потянулся, взял автомат:

– Пойду к своим, посмотрю, как там, да потом к соседям во вторую роту сгоняю.

Он ушел, Кравченко отложил бумаги и, не отрываясь, смотрел на меня.

– Что ты так смотришь?

– Думаю. Что мне делать с тобой, ласточка? Зачем ты все это затеяла? Неужели тебе и правда нужен старый, больной, психованный мужик?

– А тебе что-то другое в голову пришло?

– Я боюсь думать об этом. На войне нельзя привязываться, иначе потом так больно, что не хочется жить.

– Да что ж ты заладил, – разозлилась я. – Не надо мне твоей привязанности, мне главное – что я с тобой, здесь, рядом, вижу тебя и слышу, а все остальное мне совершенно безразлично. Можешь не замечать меня, – я подошла к нему и погладила по небритой щеке. – Колючий стал…

– Да, извини, некогда было. Завтра с утра сбрею.

– Можешь зарасти по брови, это не уменьшит моей любви, – засмеялась я, и он тоже улыбнулся, а потом подтолкнул за висевшее на стене одеяло:

– Иди ложись, ты устала.

– А ты?

– А у меня жизнь ночная, – и он вышел из палатки, прихватив автомат.

«Обхохочешься! – подумала я, ложась под одеяло в теплых колготках и тельняшке. – А Рубцов-то так изящно ушел! Плохо, видимо, ты своего друга знаешь, Серега!»

Я свернулась калачиком под одеялом и закрыла глаза, в душе радуясь тому, что я-таки добилась своего, осталась рядом с Кравченко в роте, смогу видеть его и быть с ним каждый день.

Среди ночи меня разбудил звук взрыва и раздавшийся через какое-то время крик: «Фельдшера! Фельдшера сюда!» Я вскочила, кое-как натянула в темноте брюки и куртку, схватила сумку и выбежала из палатки. Прямо на меня несся Вагаршак. Не говоря ни слова, он схватил меня за руку и потянул за собой. Возле палатки первого взвода, прямо на земле, лежали двое. Одному моя помощь была уже без надобности, а другой корчился в судорогах, прижимая к груди окровавленный рукав. Я села на корточки рядом с раненым и едва успела открыть сумку, как над нами выросла громадная фигура Кравченко. Оттолкнув меня в сторону, он рывком поднял стонущего парня с земли и поставил на ноги. Лицо ротного было перекошено, глаза налились кровью:

– Ты…сука, мать твою! За самогоном по минному полю?! Тротуар проложили, уроды?! – размахнувшись, он ударил раненого в живот, тот, вскрикнув, упал, Кравченко снова поднял его и еще раз ударил.

Я подскочила и попыталась перехватить его руку, но меня словно взрывной волной откинуло обратно, и я упала прямо под ноги Рубцову, который возник откуда-то из темноты. Он поднял меня и тихо приказал:

– Не лезь!

– Как не лезь, он же ранен, ему кисть оторвало, он ведь кровью истечет! Что за зверство?!

– Мо-о-олчать! – заорал Кравченко. – Труп убрать, а этого козла перевязать – и на «губу» до завтра! Всем разойтись! Работай, Стрельцова.

Я приблизилась к парню, разрезала рукав, сделала укол наркотика, обработала культю. Бедный мальчик, в девятнадцать лет – инвалид без правой кисти… Его увели на гауптвахту, а я побрела в палатку списывать наркотик. Вернувшийся через час Кравченко подошел ко мне, взял за подбородок, заглянул в глаза и сказал: