Борис Абрамов - Воспоминания о плене

Немцы всё гуще и гуще опутывали госпиталь проволокой. Ходить на работы из госпиталя перестали, боясь занести тиф: в других лагерях он начал уже свирепствовать.

В нашей палате появились свежие раненые. Они рассказывают о тех боях, в которых им приходилось участвовать. Сначала не понимаешь значения некоторых употребляемых ими слов: «Катюша», «Кукурузник» и другие.

Узнали, что «Катюша» – новое оружие конструктора Костикова (если не перепутали). А «Кукурузник» – это известный всем самолет У-2. Мы очень удивлены, что наша авиация не показывается. Один из раненых рассказывает об «Уменьской яме». Ужасы, которые он изобразил в своем рассказе, значительно превосходят всё до сих пор мною слышанное о лагерях в Бяло-Подляске и в Бресте на аэродроме.

Всё чаще в рассказах раненых слышится имя Жукова. Мы знаем его только по боям на Халхин-Голе. Раненые рассказывают, что, несмотря на все неудачи на фронте, народ еще теснее сплотился вокруг Правительства, что в тылу идет гигантская героическая работа по созданию новых заводов для обеспечения фронта, что доверие народа к Правительству за период этих невзгод только окрепло. Это внушает нам новые надежды. Значит, недолог тот час, когда народ сумеет остановить немцев, разбить их наголову, выгнать со своей территории и прекратить существование фашистского строя.

Находясь далеко, за сотни километров от своих, мы даже по этим, зачастую несвязанным рассказам, чувствуем, какая великая сила пробуждается в нашем народе. Чувствуем, на какие трудности и самопожертвования идут наши отцы, матери, жёны, братья и сёстры. По рассказам об отдельных бойцах, командирах Красной Армии и партизанах видно, что героизм русского народа, известный испокон веков, не пропал – нет, вырос с порой тысячекратной силой. Но в такие минуты, когда слушаешь рассказы о наших новых героях и героинях, сердце охватывает глубокая тоска по родине, хочется быть там вместе со всеми, сражаться за ее независимость. После таких порывов чувствуешь себя еще обездоленней и несчастней. Возможно, там тебя считают изменником и предателем. В такие мгновения не хочешь спать, и ночь тянется жуткая, длинная, прерываемая только стонами раненых и хрипом умирающих.

Все мои близкие товарищи постепенно устроились на работу (в лагере). Это немного облегчает существование: немного больше хлеба, немного больше супа.

Я принимаю твердое решение во что бы то ни стало вырваться из моей клетки и устроиться работать. Начинаю хлопотать через Леонида. Упрашиваю Шумскую и старшего врача, чтобы они мне разрешили встать с койки. Прошу начать мне делать снова повязки, так как рана на спине еще не закрылась, а процесс заживания будет длиться еще многие месяцы. Я говорю Шумской прямо: «Лежать дальше – это смерть. Пойти работать – это шанс остаться жить».

25-е. Вчера получил наконец разрешение работать. Сегодня мне сделают перевязку, и смогу ходить.

11 часов. Вернулся только что из перевязочной. Принимаюсь за разборку моей клетки. Сильно устал и ложусь на койку. Меня ничто теперь не стесняет: вся палата перед моим взором. Я чувствую, что я в своей клетке немного одичал, так как иногда даже забываю необходимые мне слова.

Помогаю Леониду в составлении списков (пишу медленно, чтобы было четко и аккуратно написано, правая рука почти не работает). Он мне приносит взамен кое-что поесть. Иногда это кусочек хлеба, иногда это немного супа. Всё же легче.

Близится 7-е ноября. С нетерпением ждем его. Надеемся, что наши отметят этот день каким-нибудь мощным ударом по немцам.

5-е. Вчера был в штабе лазарета у Федюнина. Он тоже москвич. Он мне сказал, что 7-го могу приступить к работе в 5-м корпусе в качестве переводчика.

Сегодня был у старшего врача корпуса Степана Михайловича Жиглинского (он из Смоленска). Жиглинский произвел на меня приятное впечатление, ему я, видимо, тоже понравился. Познакомился с Петром Федоровичем Ушаковым. Добродушный здоровенный мужчина, но строгий на службе. Большой любитель шахмат, кандидат в мастера. Кажется, тоже смоленский. Знакомлюсь с другими врачами: Забелиным, Хмыровым, Потапенко. Начхоз полковник Н. и его заместитель мне не понравились с первого взгляда.

Появились новые надежды. Жизнь приняла новый, хотя и незначительный смысл. Появилась возможность дальше бороться за свое существование.

7-е ноября. Праздничное настроение, несмотря на всю окружающую обстановку. Пришел Мих. Кузнецов, чтобы поздравить с праздником и отвести на кухню к «Николаю» Волкову. Собираюсь, беру большую банку литров на 20 из-под смальца. Идем.

Волков неуверенно улыбается, когда я ему протягиваю руку и поздравляю с праздником. Он чувствует себя неловко и как-то виновато, Кузнецов проталкивает меня к котлу (я тут в первый раз, а он знает все ходы и выходы). Подталкивает меня и говорит: «На команду из шести человек – уборщики двора». Мне наливают полбанки. С трудом, отдыхая через каждые 50–60 метров, но довольный возвращаюсь в палату. Себе оставляю плоский котелок супа и несколько довольно больших кусков конины. Остальное делю между товарищами по палате.

После обеда за мной приходит фельдшер из 5-го корпуса. Я собираю вещи, прощаюсь с товарищами (в том числе с Володей Фурсовым) и врачами. Жалко расставаться с людьми, с которыми жил долгие и тяжелые месяцы. Начинается иная жизнь.

Я переведен пока еще на положении больного, так как начхоз не удовлетворен присланной из штаба запиской. По распоряжению Жиглинского меня положили в офицерскую палату. Там лежат два майора, один капитан и военный врач Ростамишвили.

Вечером у меня сильный приступ рвоты.

8-е ноября. Сегодня весь день прошел более или менее нормально. В персонал меня еще не провели, так как начхоз отговаривается тем, что такой должности – переводчик – в корпусе не имеется. Через Жиглинского посылаю запрос в штаб. Вечером снова рвота. Посоветовался со Степаном Михайловичем. Он говорит, что, по всей вероятности, я чего-нибудь переел – теперь голодная рвота. Нужно и без того скудную пищу принимать маленькими порциями и растягивать на несколько раз. Пробую последовать совету Жиглинского, но к вечеру снова рвота.

В душе ругаю себя за проявленную невыдержанность. Было очень неблагоразумно и рискованно после продолжительной голодовки съесть больше полкило конины. На несколько дней выхожу из строя.

10-е ноября. В госпитале вспыхнул тиф. На госпиталь и, в особенности на наш корпус, наложили карантин. Немцы ушли из госпиталя. В моей работе как переводчика не было уже надобности. Жиглинский настаивал в штабе на утверждении меня в должности санитара.

15-го ноября пришло из штаба утверждение. Меня переводят в комнату санитаров. Это дает право на получение добавочного пайка. Получаю должность уборщика в комнатах врачей. Они живут на втором этаже и занимают шесть комнат. К этому относилась уборная, которая беспрерывно текла.