Дарья Щедрина - Подмастерья бога

Провожаемый взглядами коллег, он шёл по коридору к выходу с отделения, словно на эшафот. Приговор вынесен, обжалованию не подлежит. Все ему сочувствовали, но никто, ни одна живая душа не желала взять на себя бремя этой тяжкой обязанности. И Глеб шёл вперёд один…

Он вышел на улицу и задохнулся от ударившего в лицо стылого январского ветра. Закрыв глаза и ощущая удары колких ледяных игл, он постоял, постоял и пошёл по аллее сквера. Глеб знал, что за ним наблюдают, прильнув к окнам, все, кто в этот день оказался на отделении. Он чувствовал эти взгляды спиной, ощущая, как вдоль позвоночника медленно ползут мурашки. А мысли его, тяжёлые, мрачные, были обращены вперёд, сквозь заснеженные парковые аллеи, где в старом доме две одинокие женщины ждали возвращения Старика.

С трудом переступая по занесённым снегом дорожкам парка, Глеб дошёл до одинокой скамейки, сиротливо застывшей под разбитым фонарем, и сел. Фонари в парке уже зажглись, а этот не горел, пряча в сумраке сгорбленную в скорбной позе фигуру.

Глеб облокотился на собственные колени и уронил лицо в ладони. Боль, теснившаяся в груди, так долго сдерживаемая под сочувствующими взглядами коллег и друзей, наконец прорвалась наружу отчаянными, горестными всхлипами. Снег, мелкий, колючий, злой, засыпал вздрагивающие плечи. А между пальцев скатывались, стекали горячими ручейками то ли слёзы, то ли растаявшие снежинки. Здесь, на продрогшей зимней скамейке он всем своим существом прочувствовал, осознал, что Старика, доброго, мудрого, родного до боли в сердце, его Старика больше нет. Никто не позовёт его после долгого и трудного рабочего дня попить чайку и поговорить по душам. Никто не будет учить его уму-разуму, делясь гигантским жизненным опытом. Никто и никогда уже не скажет ему: «сынок»… Вернулось позабытое ощущение сиротства и накрыло его с головой…

Немного успокоившись, Глеб выпрямился, набрал полную пригоршню снега и протёр им лицо. Жгучее ледяное прикосновение встряхнуло, привело в чувство. Он встал и решительно зашагал по пустынной аллее к дому профессора.

Шаги по лестнице отдавались в ушах звуком метронома. Трель звонка пробила оцепеневшее сознание, и следом потекла лавина звуков: шаги за дверью, шаркающие, старческие, скрип половиц, лязганье замка, звон ключей. Дверь распахнулась.

– О, Глебушка, проходи! – радостно воскликнула Катерина Васильевна, не обратив внимания на выражение лица гостя и пропуская его в квартиру. – А где Алексей Иванович?

Глеб застыл, прислонившись спиной к холодной дверной створке, вдохнул побольше воздуха и произнёс:

– Нет больше Алексея Ивановича. Умер. Сегодня. После операции… Инфаркт.

Добрая волшебница только охнула и зажала рот пухлой ладошкой. Из-за стёкол круглых очков она потрясённо таращилась на Глеба.

Глеб не мог смотреть в эти глаза и стал стаскивать с себя куртку, повернувшись боком. Растаявший снег на тёмной ткани пуховика сверкал бриллиантовыми холодными искрами.

Разувшись и повесив куртку на вешалку, Глеб пошёл в комнату Зои, оставив пожилую женщину всхлипывать и вздрагивать в коридоре.

Он вошёл не постучавшись, просто забыв о правилах приличия, вошёл и замер у порога. Зойка делала уроки за столом и подняла удивлённый взгляд голубых, холодных глаз.

– А стучаться тебя не учили, Склифосовский?! – фыркнула недовольно, но наткнулась на его тёмные, полные боли глаза и медленно встала из-за стола. – Что случилось?.. Где папа?

– Он умер, Зоя, от инфаркта два часа назад…

Она не узнала его голос, такой хриплый, сдавленный, будто он говорил с петлёй на шее. И этот взгляд, этот голос отчего-то притягивали, звали к себе. Зоя медленно подошла к оцепеневшему в ожидании Глебу и остановилась в шаге от него, пристально всматриваясь в глаза, точно пыталась рассмотреть что-то на самом донышке его души.

– Ты чего несёшь, Склифосовский? Что за бред?! Где папа?!! – и вцепилась скрюченными пальцами в ворот его рубашки.

– Нет больше папы, Зайка…

И глаза его стали наполняться слезами, как озёра в весеннее половодье. И от этих глаз стало так страшно, что Зойка затрясла его со всей отчаянной силой.

– Что ты несёшь, придурок?! Как можно умереть от инфаркта на кардиохирургическом отделении? Ты совсем охренел? Вы же там как раз и поставлены, чтобы людей от инфарктов спасать! А ты где был, сволочь?! Ты почему его не спас?!! Зачем ты вообще там торчишь в этой клинике, если ни черта не умеешь?!

Слёзы потекли по её побледневшим щекам, а голос сорвался на крик. Она отцепилась от его воротника и стала отчаянно молотить кулачками по плечам, по груди. Глеб не сопротивлялся, принимая удары, как заслуженную кару.

– Я тебя ненавижу! – кричала Зойка, захлёбываясь слезами. – Это ты, ты во всём виноват! Ненавижу!..

Глеб, словно внезапно очнувшись и выйдя из странного оглушённого состояния, вдруг схватил Зойку в охапку и прижал к себе с такой силой, что она пискнула и забилась в его руках, как пойманная птаха.

– Тихо, маленькая, тихо, – шептал он в мягкую светловолосую макушку, ощущая, как вздрагивает, сотрясаясь в глухих рыданиях её маленькое хрупкое тело. И не было в тот момент для него существа ближе и роднее, чем эта ненавидящая всей душой его девочка, оставшаяся круглой сиротой в свои неполные семнадцать. И из гулких глубин памяти всплыло воспоминание: его первый день в интернате. Чужие незнакомые дети смотрят на него со всех сторон подозрительно и недоверчиво и не решаются подойти к чужаку. Чужие незнакомые взрослые смотрят холодно и строго. Для них важнее всего дисциплина и порядок. А он кожей, всем своим существом чувствует глухую неприязнь и отчуждение. Он один среди всех этих людей, совершенно один, словно пришелец с другой планеты.

За спиной тихонько скрипнула дверь. Глеб скосил глаза на появившуюся на пороге Катерину Васильевну, заплаканную, потрясённую, и продолжая прижимать к себе плачущую девочку, попросил:

– Можно воды?.. Мне.

Зойка перестала плакать и затихла, замолчала, но продолжала судорожно прижиматься к груди Глеба, вцепившись в его свитер так, точно оторваться от него означало для неё неминуемую смерть. Он осторожно гладил её по острым, хрупким плечикам и то носом, то щекой прижимался к её волосам, с каким-то странным чувством всепоглощающего родства вдыхая их нежный запах. Когда Катерина Васильевна принесла ему стакан воды и протянула в дрожащей руке, он вдруг понял, что эти две несчастные, потрясённые известием, оставшиеся одни на всём свете, женщины – его семья и он за них в ответе.

Организацию похорон взял на себя Университет. Глеб был потрясён тем, сколько людей пришло проститься с профессором Леденёвым. Бесконечная череда одетых в чёрное людей тянулась мимо заваленного цветами гроба в актовом зале главного корпуса. И на кладбище, невзирая на завывающую метель, десятки, если не сотни коллег, однокашников, учеников, студентов, пациентов, которым Старик спас жизнь, со скорбными лицами друг за другом бросали комья мёрзлой земли на заколоченную крышку гроба в могиле. И от этих жутких гулких ударов каждый раз судорожно сжималось сердце.