Екатерина Алёхина - Как Данила Лёню спасал

– Но мне не по ценнику… – бормотал Лёня. – На целых тридцать рублей. Я бы их не брал, если б знал, что без скидки.

– Хреново тебе, наверное, с такой фамилией живётся.

Лёня замолчал. Данила вздохнул, снова вышло резко. Нельзя же вот так человеку в лицо говорить, что он живёт хреново – он, может, не знает.

– Слушай, ну а что если выбрать сосиски, которые тебе нравятся по вкусу и по цене, и покупать их всё время?

– Когда я привыкаю к каким-то сосискам, они тут же портятся.

Об этом Данила, конечно, не подумал. Остановившись на перекрёстке, философски молчали, пока остальные прохожие безучастно перебегали дорогу на красный.

– Уже почти год как вернулся из Европы, – заговорил Данила, – а каждый раз немного пугаюсь на улице, думаю, что такое, почему все бегут на красный, может, конец света и мне тоже нужно бежать? А потом вспоминаю, что я же дома.

И они пошли, когда загорелся зелёный.

– Помнишь сцену в «Достучаться до небес», когда куча полицейских машин ведут преследование, но тут загорается красный светофор, и они все останавливаются?

– Я не смотрел, кажется.

– Серьёзно? Не любишь кино?

– Почему, люблю немного. Тарковского там, Муратову…

– Ну это заметно. Живёшь хотя бы не в луже?

– Из лужи пришлось переехать, когда кошка завелась. Ей там не нравилось.

Данила улыбнулся, хотя в том, что это шутка, уверенности не было. Они прошли по Пушкинской и свернули во двор старого трёхэтажного дома из красного кирпича. Квартира у Лёни была маленькая, однокомнатная, с узкими окнами. Прямо у входа встретила рыжая кошка, она сидела на полке для обуви и смотрела на Данилу, выпучив жёлтые глаза. Он почесал её за ухом, и она осторожно понюхала его руку. Вид у неё был такой, будто людей, кроме Лёни, она никогда не видела. И звали её Маша. Данила даже не стал спрашивать, почему Маша, а только молча снял ботинки, вымыл руки в ванной и зашёл на тесную квадратную кухню. Кошка кралась следом. Лёня помог разобраться где что, выложил в холодильник свои покупки и выдавил в кошачью миску пакетик мягкого корма, на который Маша, занятая гостем, не обратила внимания. Потом он сел за стол в углу чистить картошку.

– И долго ты в Европе жил? – спросил.

– Четыре года, – ответил Данила, разбираясь с мясом. – Сначала поездил немного, посмотрел разные города, потом осел в Лондоне, писал диссертацию.

– Целых четыре года… это долго. И у тебя не было… ну…

– Чего? Приступов патриотизма?

– Тоски там…

– Нет, не было. Ну только по родным, но мы много общались по скайпу. Вот тебе бы было тоскливо, потому что ты даже над сосисками рефлексируешь. А я ездил не искать себя, а изучать искусство и просто среди людей побыть. Я ведь на жизнь переводами зарабатываю в основном, а чтобы чувствовать язык, в него надо периодически погружаться. Поэтому, когда приезжаю в новый город, сначала по полдня сижу в музеях и галереях, а остальные полдня хожу по улицам, разговариваю с людьми.

– Но всё равно ведь сравниваешь.

– Первое время конечно. Но понимаешь какая штука, Лёня… Это только поначалу думаешь «о, а у нас не так, и вот это не так, и вот то не так», а потом замечаешь, что вон там на заборе написано, а ты думал, что только у нас так делают. И сразу начинаешь смотреть на другое. Видишь, что и у нас так, и у нас так, а потом просто… перестаёшь делить на «них» и «нас». Да, люди разные, но когда смотришь глубже, чем национальность, вера, ориентация, что-то там ещё – понимаешь, что внутри все очень похожи, хотят, боятся одного и того же, понимаешь?

Лёня молчал.

– Я однажды в лондонском пригороде встретил гопников, представляешь? Они там называются chavs, чавы. Иду такой, а тут в подворотне эти ребята стены подпирают, ну вот, понимаешь, спортивные костюмы, пивцо, даже рожи такие же! Они на меня глаз положили, а я к ним чуть ли не с объятиями полез. Пацаны, говорю, прям как дома себя почувствовал! Они такого, конечно, не ожидали. Даже пивом угостили.

Данила повернулся с ножом в руках. Лёня тоже отвлёкся от дела и задумчиво смотрел перед собой рассеянным взглядом.

– Ты чего?

Он моргнул, взял нож и повертел его в руке.

– А я вот и в Лондоне не был. И вообще… нигде толком. Всё как-то работа, работа…

Данила, глядя на него, покусал губу и отвернулся обратно к мясу. Представилось каково это – тридцать лет не выбираться из Ростова, и самому сделалось тоскливо. А к такому он совсем не привык. С Лёней всё, кажется, было не так просто.

– На море-то хоть был?

– В Геленджик с женой ездили.

– Да, Лёня, в Геленджике, конечно, море.

Тут он совершенно неожиданно рассмеялся.

– Интересный ты, Данила, человек.

Данила удивлённо обернулся, но Лёня уже снова чистил картошку. А потом он порезал палец, и пришлось его спасать.

На следующий день Данила застал Лёню на кафедре. Он сидел на столом, приминая ладонью бороду, и, кажется, глубоко ушёл в себя, поскольку не повернулся. Данила даже несколько смутился этого зрелища, хотя смущаться ему было ничуть не свойственно. Всё же Лёня не производил впечатление того, кто предаётся грусти бездеятельно. Он, скорее, был из тех, кто грустно занимается своими делами в стороне от всеобщего веселья. К тому же, как выяснилось вчера, он читал лекции ещё на нескольких факультетах университета, а потому нигде не засиживался.

– Прокрастинируешь? – осторожно спросил Данила, подойдя ближе.

Лёня вздрогнул, повернулся.

– Да, я тут… – пробормотал он и стал хвататься за разложенные бумаги, но снова вздохнул, опустил руки.

– Что-то случилось?

Данила прислонился к столу сбоку от него.

– Я тут узнал, что Анна Марковна умерла.

– Родственница твоя?

– Нет, одна знакомая бабушка, я ей однажды помог сумки до дома донести.

Данила несколько секунд смотрел молча, ожидая продолжения, поскольку оно явно напрашивалось. Но, конечно, не последовало, и пришлось помогать.

– А вид у тебя такой, будто она сама тебе новость сообщила.

– Она сама и сообщила… – ответил Лёня. – Представляешь… мне в деканате отдали письмо на моё имя, а оно от Анны Марковны.

Он протянул листок, на котором слегка дрожащим почерком с завитками Анна Марковна сообщала о своей смерти. После она просила Лёню забрать подарок на память, который хранится в банковской ячейке.

– Очаровательно. Что она тебе могла оставить в ячейке? Золотые ложки? Это, вообще-то, не дешёвое удовольствие – ячейку арендовать.

– Ну она жила в большой квартире на Семашко и получала хорошую пенсию как ветеран войны. Милая бабулька, маленькая такая, – тихо говорил Лёня, рассеянно глядя перед собой. – Попросила попить с ней чаю, потому что ей было не с кем поговорить. Ты представляешь, как ей на самом деле было одиноко, если перед смертью она вспомнила меня?..