Алексей Завьялов - Лундога. Сказки и были

Молодая Галина Васильевна (в отличие от уже уставшей Клавдии Леонидовны) устраивала с нами для жителей Лундоги праздничные детские концерты в клубе: разыгрывали какие-то сценки, пели песни. Она водила иногда нас на экскурсии в поля, в лес, осенью пешие, а зимой лыжные. Странное дело, мы и так знали всю округу как свой дом, но эти экскурсии всем классом запомнились как что-то особое. При недавней встрече она даже спросила, помним ли мы их, эти экскурсии, ей они тоже почему-то запомнились.

Точно, что счастливые часов не наблюдают, – четыре класса начальной школы вспоминаются как один неразомкнутый период какой-то счастливой жизни, не считая мелочей. Это в интернате потом мы считали дни до каникул, а здесь школа и дом были одним целым. Нинка Гущина летом после третьего класса сказала, что она готова даже оставаться сколь угодно на второй год, чтобы только не уезжать из дома. Мне трудно было с ней согласиться в душе, я в отличие от неё учился неплохо, но понимал, о чём она. После интерната мало кто вернулся домой, всех куда-то разметало. Оставаться в деревне тогда тоже было не сахар, ослабли прямые репрессии, но стали утрачиваться и коренные крестьянские традиции, началось пьянство, многие, жалея детей, уезжали в города. Теперь Лундога, можно сказать, вымерла, остался один мужик моих лет, да на лето ещё приезжают несколько бывших её жителей.

Я не видел Галину Васильевну сорок лет. Нынче случайно встретились. Я её не узнал, не то, чтобы она сильно постарела, просто много лет прошло, а когда узнал, то не мог сдержать слёзы (вот и сейчас). Она приехала в Лундогу с детьми и внуками, муж у неё умер. Дети у неё хорошие, как и она, два сына и дочь, тоже учительница первых классов. Когда они уезжали, я опять заплакал.

После начальной школы нас отправили учиться в Тотьму, в интернат. Вот там мы хватили лиха. Когда я учился в шестом классе, Галина Васильевна с семьёй переехала в Шексну, а там устроилась работать тоже в интернат. Когда я узнал об этом, то написал ей письмо (но не отправил, не знал адреса), чтобы она не шла работать в интернат. Мне больно было даже представить, сколько она натерпится от интернатовской шпаны, наша добрая Галина Васильевна. Я рассказал ей об этом письме при нашей недавней встрече. Она растрогалась и сказала, что у неё больше не было таких учеников, как в Лундоге.

В школе нас учили писать, считать, и нам там было неплохо, но главными учителями для жизни были сама жизнь крестьянская и люди. Любые сезонные работы были важней наших развлечений и игр. (И любое дело нас учили начинать – благословясь.) А ещё нас учили меру знать. Помню, как дед, рыбак и охотник, говорил: «Вот смотри, Лёшка, пошёл я, скажем, осенью на охоту, рябков пострелять. Иду, а в лесу Бог сидит и сто рябков в горсти держит. Я манить начал, Он выпустил одного, я его добыл и иду дальше. Потом снова маню, Он ещё одного выпустил, я и его застрелил, и опять маню, мне всё мало. А Он всё выпускает, и так всех отдаст, если я не остановлюсь. Он испытывает так нас. Он так и рыбу отдаёт, и лес, и всё отдаст, если мы сами не остановимся».

Ещё дед говорил, что «лес рубить – не хлеб растить»…

Разное, наверное, бывает у людей детство, но нам повезло. Может быть, именно те прививки и закалки, полученные тогда, сохраняют в нас человеческое, несмотря ни на что. Мы не стали злыми, не стали жестокими и унылыми, как наблюдаем порой сплошь и рядом. Мы знаем, что жить стоит, «стоит пожить, раз уж родился» – как сказал Веничка Ерофеев. Но мы-то ещё знаем, что жить можно иначе, чем нам порой предлагают неприятные обстоятельства и неприятные люди.

В нашей волости, Лундоге, была только начальная школа, четыре класса, а потом все шли в восьмилетку в Сямжу, за 30 километров. Жили там в интернате, а на выходной бежали домой, в субботу после уроков. В воскресенье, с обеда, шли обратно. И так весь год, и в мороз, и в дождь, и в грязь со снегом, по тракторной дороге лесом, гатями. Зимой иногда провожали на тракторе, в санях, но половину дороги всё равно приходилось бежать, чтоб не замёрзнуть.

Нас у родителей было четверо, три брата и младшая сестра Света. В Сямже пришлось поучиться только старшему, Саше. Полтора года он там отбыл. А начиная с моего года, родившихся в шестидесятом, начали отправлять в Тотемскую школу-интернат, за 70 километров, в райцентр. Из Сямжи-то на каждый выходной домой можно было прибежать, а из Тотьмы только на каникулы. На нашем году тогда закончилось и четырёхлетнее начальное образование; вместе с нами в Тотьму ещё и бывших третьеклассников отправили.

Начальную школу я окончил почти отличником (чистописание хромало), и в интернате год ещё по инерции учился, хотя мысли были больше о доме и о еде, а не об учёбе.

Народ в интернате собирался самый разный. Были там и детдомовские, были из детских колоний, была тотемская блатная шпана, ну и мы, деревенские, мужики. Воспитатели и учителя подобрались хорошие, нормальные люди, желавшие нам добра и жалевшие нас.

Через полгода, после зимних каникул, на третий день, я сбежал. Наэкономил хлеба, украл два кухонных ножа в столовой (от волков). За картиной Шишкина «Утро в сосновом бору», что висела напротив кабинета директора, я оставил записку, чтоб меня не искали: «всё равно не найдёте». Морозы стояли ночами за тридцать градусов. Добирался я по узкоколейке на лесовозах. Лесовозники меня кормили, а старушка, сторож из диспетчерской, не только накормила, напоила чаем, но и уложила спать, пока не подойдёт порожняк.

Выловили меня только утром следующего дня в лесопункте Мирный, это за 17 километров от дома. Там бы уже пешком пошёл, и дошёл бы, мы подготовленные все были, не мороз то был для нас и не расстояние (знайте, современные дети, что любой пятиклассник может пройти 17 километров по тридцатиградусному морозу). В Мирном директор с воспитателем ждали, они на машине по зимнякам доехали, а отец на лошади с санями. Родные из-за меня натерпелись.

Меня отпустили домой на неделю. Святые люди! Тогда-то я обрадовался, но зря они это сделали (хотя, если б не отпустили, ведь снова бы сбежал). Создали прецедент – в интернате начались побеги, порой с драматическим и даже трагическим исходом. Серега Ульяновский ушёл весной в свою Тарногу, за сто километров, по бездорожью, дошёл, но стоптал ноги так, что отслоилась кожа на пятках, а две девчонки замёрзли на дороге зимой в сорокаградусный мороз, не дойдя до дома километров десять (из сорока, сели отдохнуть). Говорят, что какой-то говнюк на бензовозе не взял их, хотя они и голосовали. Да хоть бы и не голосовали! Моего младшего брата, Ивана, сняли через год с лесовоза, так как он пошёл моим набитым путём.

А как учёба? Да какая там учёба. Три года я отбыл в интернате, брат Ваня два, Саша два с половиной, его после моего побега тоже перевели в тотемский интернат, чтоб мне было веселее. Сестре не пришлось, к счастью, – семья переехала в Тотьму. Учились ни шатко ни валко. Всё дни считали до каникул, вычёркивали в календаре. Нас, лундогских, было человек двадцать, вместе с девчонками, мы держались все вместе. Скидывались, у кого были деньги, и на всех покупали в пирожковой булочки.