Ирина Говоруха - Вокализ №3

– Это не разговор. Это сплошная малая секунда.

Гостей приглашали по воскресеньям – таких же театралов, говорящих на пяти языках, с английскими брошами и манерами пансиона благородных девиц. Приходили бабушкины коллеги – чопорные нафталиновые дамочки с напудренными волосами. Они сидели с бледными полумертвыми лицами, пили белый вермут и обсуждали Баскова, устроившего из оперы балаган. Люба старалась разбавить компанию и, еще будучи студенткой, приводила духовиков из института им. Глиэра. С ними никто не дружил и даже не считал за людей, обидно обзывая свистками. Для музицирования их даже отселили в отдельный флигель, напоминающий неухоженное стойло для лошадей. Молодые люди, попавшие на чай, не проходили испытания литературой и ничего не могли сказать по поводу «Пиковой дамы» и ее сближения с героями романа Достоевского «Игрок», поэтому сидели пунцовые, взвинченные, перевозбужденные. Сучили ногами и с неподдельным интересом рассматривали крохотные творожные бланманже и пирожные «Хлоя» в черной глазури. Стеснялись себя, своей заношенной одежды, своего голоса, в результате волнения соскакивающего на дискант, и своих ладоней, не дотягивающих до огромных рук Листа и Шопена. Люба-маленькая забавлялась, наблюдая, как натягивается бабушкино лицо, будто холст на подрамник, когда ее друзья закидывали свои шуточки типа: «Чтобы музыку сберечь, нужно все баяны сжечь» и называли домбры «ложками», а отделения в концерте – выделениями. Девушка все время пыталась завести разговор о современных писателях и поэтах: о Вере Полозковой, Викторе Пелевине и Сергее Жадане, только ничего не получалось. Бабушка считала, что настоящее искусство осталось в прошлом и кардинально нового уже не создать:

– Вот что они пишут, ты только вдумайся! С неба течет ртуть, и нужно из океана достать пробку, чтобы спустить воду и горизонт. Жесть какая-то.

Люба-большая командовала семейством, как маршал Красной Армии. По квартире расхаживала на каблуках и в длинном, почти что концертном платье. У нее их была целая коллекция: китайские с жар-птицами, драконами и гейшами; шелковые, напоминающие халаты, и из тяжелой дорогой парчи. Даже тапочки – и те были на каблучке и с гламурной лебединой опушкой. Светлые волосы с благородной розовинкой укладывала в прическу, взбивая на голове шапку, напоминающую белковый крем на свадебном торте. Ежедневно пользовалась губной помадой, но она с каждым годом держалась все хуже, забивалась в щели и морщинки, и в результате рот выглядел «окровавленным», будто бабулька пять минут назад кого-то слопала живьем.

Возраст бабушки уже подбирался к семидесяти, но она оставалась стройной, подтянутой, жилистой и энергичной. Ела, что хотела, и не набирала вес. Держала спину, даже когда вставала ночью в туалет, и категорически не употребляла фруктов на ночь. Мама Туля была совсем другой закваски и даже некоторое время подозревала, что ее удочерили. Флегматичная, с поплывшим контуром лица и тела, хотя ей натикало всего сорок пять, и с вечным желанием что-то пожевать. Хоть хлеба горбушку. Она постоянно сидела на каких-то сомнительных диетах и одолжила у испанцев принцип ничего не доедать до конца, оставляя в тарелке две ложки пасты или два глотка томатного сока. Только это не спасало, и ее бедра продолжали раздаваться, рыхлеть, и кожа все больше напоминала кефир, в который только что всыпали горсть соды, погашенной уксусом. Бледная, с вечно натертыми пятками и болтающимися неопрятными лентами пластыря. С пухлыми локтями, коленями, плечами и подбородком. Считала, что поправляется даже от воды, и кабачковый суп-пюре с цветной капустой и брокколи для нее – как мертвому припарка. Одевалась невзрачно и, если бы изобрели плащ-невидимку, не снимала бы его даже в бане. Постоянно грустила и смаковала тоску. Приходила с работы – а она работала аккомпаниатором в педагогическом училище №2 – и первым делом прятала пальцы в муфту. Отогревала их на батарее или замачивала в теплых солевых ванночках. Жаловалась на холод в классах и на безответственность учеников. Вечно мерзла и даже дома не снимала флисовый спортивный костюм и угги, со съехавшими в стороны задниками. Сидела вся такая несчастная, отечная и смотрела вдаль, словно хотела достать взглядом макушки бучанских сосен или раствориться в пепельном киселе проплывающих грозовых облаков. Листала Гюго «Последний день приговоренного к смерти» и дремала в ожидании сериала «Цвет черемухи». Бывало, смотрела конкурсы красоты и обреченно вздыхала, наблюдая тугие, будто резиновые, попки:

– Мне такой никогда не быть.

Любочка подкатывала ей под ноги гантели и в каждый день рождения дарила абонемент в спортзал, только мама была непреклонной:

– Зачем ты тратишься? Все равно не поможет!

Оживлялась только при виде журналов по флористике и возможности поковыряться в земле. Всякий раз, когда бабушка отправлялась в гости к подруге в Белую Церковь, принималась за составление свободных, ассиметричных букетов или бутоньерок размером с кулак. С размахом пересаживала орхидеи, выстилая горшочные днища керамзитом и обломками кирпичей, найденных на стройке, выращивала в старых чайных чашках рукколу, а в суповых – шпинат. Строила прищепочные заборы, оживляя их бабочками, купленными в магазинчиках бесполезных вещей. А потом возвращалась «генеральша», и композиции отправлялись в мусорное ведро. Тулины глаза тускнели, исчезали, будто звезды с размытого рассветом неба, а потом ее накрывала привычная инфантильность и состояние сомнамбулы. Иногда женщина шепотом признавалась дочери:

– Мне кажется, что моя собственная мама высасывает из меня жизнь. Посмотри, какая она бодрая, несгибаемая. Настоящий оловянный солдатик, а я не могу ни уснуть толком, ни проснуться.

Люба-маленькая кивала. Соглашалась. Регистрировала Тулю на сайтах знакомств и жестко ретушировала ее фото, убирая объемы, складки и простоватость прически. Подтягивала контур лица и затирала припухлость нижних век. Водила мать на импровизированные джазовые концерты и камерные чтения Бродского с плюшками и романсами Коломбины. На «Книжный Арсенал» и игру «Монополия» в креативном пространстве «Времени вагон».

Сама же девушка носилась по дому как угорелая и хваталась за все подряд. Вечно в растянутых футболках, лосинах и в наушниках, слушая альбомы Дэвида Гарретта. Бабушка дежурно делала ей замечания, продолжая красиво срезать спиралью грушевую кожицу, как требовали того правила этикета. Она ненавидела молодежную моду: все эти сникерсы, дырявые джинсы, подвернутые штанины брюк до середины икры, пальто-пледы и шарфы-снуды размером с огромный дивандек, считая их дешевым юношеским протестом. А еще безостановочно осуждала правительство и критиковала мужчин. Ругала их походку, лень, сутулость, неряшливость, неверность, вранье и примитивизм: