Елена Николаева-Цыганкова - Задумчивые рассказы и сказки

Мы сражались, пусть и не в открытом бою, но старания наши не пропали. Многие бойцы из тех, которым мы помогли, вернулись в строй. Марк Сергеевич нами гордился.

А сегодня нас хотят перевести в безопасный район, говорят, что про наш отряд стало известно неприятелю. И нам необходимо сменить место.

***

Долго не писал, не мог, а потом я забыл все.

Помню одно, стою я в поле один. Поле зелено, тишина. За мной огромное строение, оно пусто. Нет людей. Никого нет. Я один. У меня нет имени. И помню еще, что мне шесть лет. Войны нет.

***

(Эти записи найдены при разборе старого большого хлева, спрятаны они были за косяк входа и свернуты в несколько тонких трубочек. Написано все было крупным детским почерком чернильным карандашом, на обрывках старых обоев).

Как я выбрался из реки, не помню. Последние ощущения были болью. Ноги от ледяной воды свело крепкой судорогой.

Очнулся я в теплой избе. Около меня сидел худой дед с белой шелковой бородой. Он, смачивая тряпку в чаше, прикладывал её к моему лбу. И шептал-шептал что-то на непонятном мне языке.

Я хотел сказать что-то деду, но язык не послушался меня. Я смог только промычать что-то невнятное. Дед, увидев, что я приоткрыл глаза и силюсь ему сказать что-то, проговорил тихо:

– Спи, касатик, не время тебе еще просыпаться. И я снова погрузился в тепло сна. В нем я плыл по реке в широкой крепкой ладье. Кормчий стоял у руля, глядя вперед, изредка бросая взгляды в мою сторону. Солнце светило ярко, но не опаляло лица. Река была бесконечна и тиха. Сон, прерываясь, вновь начинался рекой, и опять и опять было тепло и спокойно.

Когда я проснулся окончательно, я почувствовал в себе силу молодого коня. Мне захотелось тут же вскачь пуститься по лугу, захотелось взлететь ввысь жаворонком, и, расправив крылья в полете, парить над бескрайними полями и синей дорогой реки.

Изба была пуста. Окна отворены настежь. В них летела песнь лета и жизни, принося с собой запахи скошенной травы и густого парного молока.

Спустив с лавки, на которой я лежал, ноги, я понял, что они не чувствуют половиц, нагретых солнцем, и не слушаются меня. Я хотел закричать песню радости, пытаясь прогнать наваждение болезни, но вместо крика и слов раздался стон, похожий на мычание не подоенной вовремя коровы.

Низко кланяясь, в избу, отворив дверь, зашел дед. У двери была слишком низкая притолока. Потому ему и приходилось сгибаться почти в треть роста. Увидев меня сидящим на лавке, он произнес:

– Здравствуй, касатик! Здравствуй, родненький мой! Ожил, значит? Я знал, что выздоровеешь ты. Погоди-ка, милый, схожу за молочком, посиди так немного, подожди меня, я мигом обернусь, да к тебе ворочусь.

И дед, низко наклоняясь, скрылся за дверью. Вернулся скоро, неся в руках кувшин с молоком, приговаривая:

– Касатик мой, родненький, как я рад, что ты здоров!

Налил из кувшина молоко в миску, отломил хлеба ломоть и пристроился рядом со мной. И макая хлеб в миску, он начал кормить меня. Затем дал напиться вволю молока. Когда уже понял, что я сыт, дед спросил:

– Наелся? Силы появились?

Я вновь попытался сказать ему, что более вкусного молока и такого хлеба не ел никогда, и ожидал от себя опять мычания или невразумительной речи. И был удивлен сам на себя, когда сказал деду вполне отчетливо:

– Благодарю вас, дедушка! Я сыт!

И от радости, что я говорю, я крепко обнял деда. И тут же попытался встать. Я встал! И тут же пустился вскачь! Захлопал себя по груди и по ногам! Я звонко крикнул:

– Спасибо тебе, небо! Спасибо тебе, дед! Я в раю, и от этого очень счастлив!

– Угомонись, непоседа! – ласково сказал дед, с любовью глядя на мои прыжки. – На земле ты еще, не в раю. Рано тебе в рай, погоди немного, поживи еще.

И слова его успокоили меня немного, и я присел рядом с ним.

– Помнишь ли, касатик, – продолжил говорить дед, – как в реку попал?

И закрутились темные полосы воспоминаний. И я начал говорить:

– Я бежал, долго бежал, убегал. От кого и куда – не помню. Как ни силился я вспомнить, от кого убегал, не смог этого сделать. Река. Реку помню хорошо. Назад нельзя. Вправо и влево нет дороги. Только река. А стояла осень глубокая, печалью полная, поникшие от проливных дождей нивы, дрожащие на ветру кусты, сбросившие наземь всю листву. Но река была для меня спасением. И с высокого обрыва я прыгнул вниз. Преследователи, увидав меня далеко внизу, долго стояли у крутого берега. Ушли лишь тогда, когда скрылась моя голова в свинцово-холодных водах реки.

Я помню этот момент, помню эти жуткие фигуры в сером, они наблюдали за мной. А потом, ноги, боль жуткая, будто молнией пронзило меня насквозь, а потом помню только избу эту и вас, дедушка. И всё, на этом мои воспоминания о реке закончились.

– А зовут-то тебя как, касатик? Нарекли тебя как при рождении?

– Имя? Моё имя? – я снова переспросил деда.

– Да, касатик, имя ангела твоего как? Неужели забыл?

Я морщил нос, тер лоб. Нет, имя не вспоминалось. Ничего, кроме погони и реки. Ничего. Как будто я появился в момент погони, а потом уже очутился в доме деда.

– Нет, дедушка, ничего не помню. Имени не знаю своего, но пение птиц мне знакомо, вкус молока знаю, что ты дед – тоже знаю. А кто я не помню.

– Ну что ж, и так бывает. Коли время наступит, так вспомнишь, а коли нет, то будешь ты касатиком.

Давай-ка я расскажу тебе, как нашел тебя, да лечил осень всю, да зиму долгую.

И полился рассказ деда.

– В день тот дождливый на огороде я копался, огород мой к реке примыкает. Копал я последнюю репу да свеклу. Вдруг слышу плеск сильный да гомон далекий. Поднялся в рост-то я, да и вижу, что стоят над обрывом всадники в серых одеждах, да руками в реку указывают. Пригляделся, а в реке, то показываясь над волнами, то скрываясь в них, голова пловца светлая виднеется.

То тебя, касатик, увидел, – и он погладил меня по вихрам.

И вдруг ты пропал, нет над волнами никого. Развернулись всадники, да прочь подались, видно их устраивало то, что пловец не показывается над водами.

Я тут же бегом к реке пустился. Пока бежал, гряды перескакивал, над рекой зарево светлое засияло. Как раз в том месте, где голова твоя под воду ушла. Зарево-то становилось все мощнее и сильнее, будто зажглось солнце под водами реки. И явилось мне чудо-чудесное. На ладони солнечной, показавшейся из реки, лежал ты. Жив-живехонек, только без чувств. Понесла ладонь солнечная тебя, будто ладья, к берегу, да к месту тому, где я стоял. Донесла сияющая ладья тебя, а я уже в воде стою, тебя жду. Так вот в руки мне тебя и передали, а уж осень долгую да зиму лютую мы с тобой вдвоем и пережили в избушке этой.

Я сидел и смотрел на деда так, будто из сказки древней он мне сказания говорит.

А потом, вспомнив сон свой, в котором я в ладье плыл долго, рассказал ему об этом сне.