Дмитрий Вельяминов - Музей героев

Когда я вырасту, я и сам однажды упаду с третьего этажа на камни и битое стекло, а однажды меня даже собьет троллейбус – в обоих случаях, невредимый, я встану и продолжу пить. Это увидит мой хороший друг и поразится – но секрет прост, ему меня научил Юра. Каждый раз, когда собираешься выпасть из окна, быть сбитым машиной или избитым до полусмерти, нужно подгадать момент так, чтобы в твоей крови уже была бутылка водки. У меня всегда получалось.

Я вернулся домой. Из проезжающих мимо на небольшой скорости машин по нашей улице, из всех телевизоров, где не так давно появились музыкальные каналы, орала песня «The Prodigy» – «Firestarter» – о зачинщике неприятностей, пристрастившимся к страху. Меня определили в новую школу. В нашем районе их было еще две: одна хорошая, в которой дети уже с третьего класса свободно говорили на английском, и та, в которую зачислили меня. Как сказала мама, «школа со сложным контингентом». Я быстро освоился. Два дня – три драки: с Герасимом из шестого, бросок через бедро Калмыкова из параллельного и серия ударов с Маусом из моего класса, после чего мы с ним и ско-решились. Отличный парень, похожий на меня, единственное, что ему во мне не понравилось – это майка с Куртом Кобейном. Но вскоре мы уже вместе с пацанами бегали курить на переменке. Мы были младшими из тех, кто курит, – пятый класс. Остальные пацаны были старше. Я уже тогда понял, что это заповедник настоящих отморозков. Выделить кого-то из этих вечно мрачных парней было сложно. Но все-таки такие встречались.

Первым уроком был труд – занятие только для мальчиков. Мы все как-то интуитивно чувствовали, что это рудимент советской системы образования: учить работать на токарном станке тех, кто видел свое будущее только в занятиях коммерцией или, на худой конец, бандитизмом, – абсолютная утопия. Это понимал и Саныч, поэтому несколько станков и циркулярную пилу никогда не включали и держали за железной сеткой, чтобы никто из выбравших себе столь нежные профессии не отхуячил себе руку, о возможности чего сообщали плакаты на стене. Возможно, их нарисовал Саныч. На одном из них был изображен малолетний дегенерат с выпученными глазами, брызги крови и, вылетающая из-под лезвия циркулярки, кисть руки. Саныч явно рисовал это не без удовольствия и был доволен результатом. Занять ему нас было нечем. Все стамески и столярные ножи пацаны давно сперли и употребили неизвестно где. Теперь нам не доверяли даже вырезать из дерева, мы сидели на железных стульях, на которых Саныч ножовкой отпилил спинки, чтобы нельзя было облокотиться, и слушали какую-то сумбурную речь про технику безопасности на производстве и про то, что, по словам Саныча, мы не мужики и у нас нет будущего. С нарушителями дисциплины он – здоровый, но мучаемый кашлем курильщика, мужик – обходился грубо. Мы не понимали, почему раз он такой рукастый, каким хочет казаться, он сидит на такой дерьмовой работе. В нас росла ненависть. Территория моей новой школы была окружена железным забором. С одной стороны к нему прилегал наркодиспансер, с другой – дворы и проезжая часть, устроенная на месте чумного кладбища. Курить мы бегали в футбольную коробку.

В этой школе числился Саврас, худощавый блондинчик, с маленькими бегающими глазками и многократно сломанным носом. Он должен был учиться в седьмом классе, но его часто били за пьяные выходки, и из-за этого его перевели на домашнее обучение. Естественно, теперь он не учился вообще. Но по старой памяти иногда приходил на школьный двор во время перемены навести какой-нибудь кипиш. Это было для него не сложно – он жил в соседнем доме на первом этаже. Сегодня за коробкой он нашел использованный шприц и теперь бегал с этим шприцом по полю, грозясь заразить кого-нибудь СПИДом. Нас немного стремануло, но накинуться на него всей толпой мы не могли – у него все еще оставались друзья-одноклассники, которым он теперь шестерил. Но как раз один из них его и остановил. Миша Злой пробил ему в душу, и Саврас, согнувшись, упал на землю. Перемена закончилась, и мы пошли на урок ОБЖ (основы безопасности жизнедеятельности).

Уже значительно позже я услышу историю, которая многое прояснит, ее поведает мне, освободившийся из Икшанки – тюрьмы для малолетних, – Банан, который учился с Саврасом в одном классе. Саныч был такой нервный и злой не от хорошей жизни, однажды своими речами на уроке труда он достал Килю и Банана. Они скрутили его – а они могли это сделать – и прямо во время урока оттащили в пустой спортзал, где долго били ногами.

– А один, самый ебанутый, по имени Саврас, залез на баскетбольное кольцо и скинул на Саныча мяч для силовых упражнений, – рассказывал Банан.

Историй у Банана было немного, а рассказывал их еще меньше. Он был в авторитете, все его слушали. Говорил, что в Икшанке менты лютуют. За мат будешь висеть вниз головой на специальном турнике в тюремном коридоре (на продоле), а за жалобы и стоны тебя отлупят дубинками. Но тем не менее и там Банану удавалось ходить в шелковой темно-синей рубашке и курить «Парламент». Так что все было не так уж и плохо.

Со своими двойками я не слишком сильно выделялся из общей массы. Я вполне ладил с большинством парней и с девчонками, которые, как ни удивительно, были значительно симпатичнее моих бывших одноклассниц. Это продолжалось, пока в моей жизни не появился Корней. Высокий белобрысый парень из седьмого, он редко приходил в школу, а если появлялся, то не с целью посетить уроки, а разжиться деньгами. Доил он всех, независимо от возраста и даже физического преимущества жертв. Корнея в принципе все опасались. Со снисходительной улыбкой, разговаривал он вежливо и даже сочувственно, улыбался – но, стоило отказать ему в деньгах, неожиданно и очень сильно бил в голову. Так что обычно не отказывали – все знали, что терять ему нечего. Корнея уже хотели посадить в тюрьму, но его это не пугало. Дома его воспитывал старший брат, чемпион по кикбоксингу, но и тот, кажется, зря старался. Корней часто убегал из дома. Меня, как нового ученика, он заметил сразу. Как-то, после окончания урока, он дождался меня в коридоре на втором этаже. Деньги у меня были. Я отказался их давать, Корней улыбнулся, и в его улыбке читалось: «Ничего личного, парень. Просто везде, в каждой школе есть такой человек, который создает всем проблемы, – здесь, к сожалению, это я. Так уж получилось… Ну а кому бы другому быть? Захару, что ли? Он может, конечно, но у него оба родителя зарабатывают деньги, а у меня только брат кикбоксер – он добрый, а я злой. Так что давай не будем усложнять жизнь ни тебе, ни мне. Ты просто будешь платить. Хотя, поверь, мне и самому это не очень приятно». И я, прижатый к стене (Корней держал меня за грудки), все понимал, но вовсе не собирался становиться терпилой, которого потом все доили бы. Но и драться – я это инстинктивно чувствовал – смысла не было. Корней мог покалечить из-за мелочи, свидетелем чего в последующем я не раз бывал. Поэтому я тоже улыбнулся и сказал, что ничего не выйдет, и это было правильно. Улыбка сползла с лица Корнея, и я понял, почему он всегда улыбается. Когда он не улыбался, он выглядел как человек, способный на хладнокровное убийство. Корней нанес мне хороший удар в нос справа, и на отлете моя голова затылком ударилась об стену. Из носа хлынула кровь прямо на футболку – и это было мне слегка досадно.