Марина Роземанн - Просто Чудо

Мир во всём мире пока отложила. Пошла дальше.

«Туфли на наборном каблучке – тоже ничего, особенно ежели они от «Маноло Бланик»а… Да… Очень даже нехило… Однако туфли-то – они, стервы, так стремительно быстро из моды выходят… Особенно – их каблуки… С другой стороны – осточертело ведь, всю жизнь только практично обуваться и одеваться! Да-да – именно так! О-сто-чер-тело!…»

Короче, и модные туфли Люся не тронула, равно как и сразу следующие за ними диплом МГИМО с отличием, собственноручно выращенную дочку, умницу и красавицу, а еще лучше – готового, заботливого сына, поездку на Майорку, а с ними – и окончательное и бесповоротное предотвращение экологической катастрофы на земле.

«А что до любимого человека,» – размышляет-гадает себе Люся дальше, – «То теперь-то меня, такую счастливую, такую везучую, такую богатую и миролюбивую, на модных-то каблуках, любой самый сказочный принц возьмет не колеблясь… Дальше…»

Так, к полуночи, добралась наконец Люся до самого последнего пункта своего списка. Того, что за номером 347. И ничего. Все свои желания она основательно пересмотрела, перелопатила, со всех сторон обсосала и взвесила, да так самого нужного и долгожданного, самого заветного и дорогого из них выбрать не смогла. Только душу себе вот-вот уж готовыми к исполнению мечтами разбередила, да радостью, будто чистой, неразведенной водкой обпилась.

А час всё же поздний. И с каждой минуты – только позднее и становился. Как же быть с ним, с заветным желаньем-то? Вот ведь незадача.

«Дай-ка,» – думает Люся, – «Я лучше у самого карпа совета спрошу. Он, похоже, не только старый, но и мудрый. Пусть и подскажет, за каким пунктиком моего списка наибольшее человеческое счастье скрывается.»

Поворачивается Люся к карпу, а у того уж и глаз остекленевший. Люрекс на чешуе поблёк, налетом молочным покрылся. Плавник его вялым капустным листом поникший.

Не дышит чудотворец. Не дождался от Люси заветного её желания. Так и отбыл в никуда, невостребованный.

Ну, взвилась тут, конечно, Люся Золотова. Заголосила.

– Упусти-ила!

Сердце камнем на кафельный пол упало и, судя по звуку – колко, на тысячу острых кусков там и разбилось.

– Упустила? – саму себя переспросила Люся, – Разве?

И сама себе, мягко улыбнувшись, ответила:

– Ничего я не упустила. Было, было у меня счастье, еще как было! Да-да. Вот тут, за этим кухонном столом, со мной рядом целых три чудесных часа жило, сидело, вместе со мною – вот-вот исполнению всех-всех моих заветных желаний – радовалось!

«Я тебя люблю!»

Была у Котова жена, да сплыла. Точнее – уплыла. А еще точнее – ее увез на белом без единой ржавчинки пароходе широкопалый немец к себе в Любек. Сказал ей на ломаном русском, что название этого немецкого города произошло от нашего русского слова «любовь», ну она ему захотела поверить – и поверила. Собрала ложные жемчуга и прочую свою копеечную галантерею, да и уехала с ним, на первом же по весне судне.

«На плите гороховый супчик,» – написала она мужу в прощальной своей записке, – «Разогрей, не поленись. И вынеси ты, в конце-то концов, ради Бога мусор!…»

Обычно в конце таких записок жена ставила: «Буду поздно. Не жди. Целую.»

Но на этот раз она ограничилась одним только: «Не жди…» Без поцелуев обошлась.

Супчик на плите оказался не только холодным, ниже даже комнатной температуры, к тому же недосоленным и отдавал железом, но Котов всё равно его безропотно дохлебал и даже тарелку за собой вымыл, чего раньше за ним никогда не наблюдалось.

«Вот бы жена, небось, удивилась!» – подумал было он, – «Какой я вдруг серьезно хозяйственный,» – но вовремя спохватился и побрел выносить мусор.

На лестничной клетке между третьим и вторым этажом он остановился и впервые в жизни закурил в неположенном месте.

«Надо же, а ведь и вправду ушла», – подумал он растерянно, – «Недаром, выходит, столько лет всё грозилась…»

Во рту у Котова заполоскалась горечь, от обиды ли, от табака ли натощак, он не понял.

На мусорном баке во дворе кто-то оранжевой краской вывел жирное, пронзенное стрелой сердце, не сердце даже, а величиной с пудовый картофельный мешок сердцище, и под ним приписал: «Я тебя люблю!»

От одного только вида этой чужой неприглядной любви у Котова заныло в солнечном сплетении и в горле запершило. Рыжие буквы задвоились у него в глазах, а грубо намалеванный международный символ любви вздрогнул и затрепетал совсем как живое, отчаянно бьющееся человеческое сердце.

«Эх, мало я Варьку свою всякими нежными словами баловал»… – постиг тут Котов свою многолетнюю ошибку, – «Когда я, к примеру, ей в последний раз говорил, что я ее люблю?… Вот именно – никогда. А она, бедняжка, может, всю жизнь свою со мной только этого и прождала. Не дождалась вот. Теперь вот живи тут без нее. Бобылем майся… Расстраивайся…»

Он в сердцах вытряхнул ведро в расписанный любовным признанием мусорный бак. Замелькала, заискрилась картофельная шелуха. Сизая, благородного перламутрового отлива кость мелькнула и тут же улетела туда, в мутную, зловонную глубину.

«Опять вон как толсто кожуру срезала… И мясо неправильное покупала…»– попробовал было Котов по привычке на жену за бесхозяйственность разозлиться, но вместо этого только всхлипнул.

Так ему вдруг пронзительно захотелось, чтоб жена никуда не ушла! Чтоб поднявшись назад, к себе в квартиру, он снова застал ее, сидящей на их ветхом диванчике перед телевизором, ножки в шерстяных носочках под себя поджавшей и сердито читающей социалистическую еще книжку по домоводству.

– Вернись, Варька! – вскрикнул он, до хруста прижав ведро к груди, – Вернись, и я буду тебе по тысяче раз в день о моей любви заявлять! Клянусь! Клянусь! Ты только вернись! А я за тебя – на всё, нет, честно, на всё-всё готовый!

Ну откуда же Котову было знать, что в мусорном-то баке как раз в этот момент чёрт околачивался? В чужих выброшенных письмах, поганец, рылся, да яблочком гнилым закусывал.

Услыхал хвостатый Котовскую клятву, развеселился. Обиженный муж – любому чёрту находка. Работы с ним с напёрсток, а удовольствия – аж с мусорное ведро.

– Будет, будет тебе, бедолага, возлюбленная жена твоя обратно! – гаденько усмехнувшись, шепнул тут чёрт из кромешной темноты бака, – Но и ты у меня, Котов, смотри, от слов своих не отступайся! Каждый день чтоб жене о любви своей заявлял, как обещано!

Чертом сказано, чертом сделано. Где-то через месяц, сирень в городе как раз отцвела и в городе резко запахло перегретыми автомобильными шинами, возвращается Котов как-то вечером после службы к себе домой, а там – на тебе. Чудо. Настоящее, чертовское. Жена-то его, беглая его Варя, и впрямь на их ветхом диванчике перед телевизором сидит, его дожидается. Ножки в шелковых носочках под себя подвернула, книжку по домоводству сквозь слёзы листает, делает вид что читает, а у самой глаза от страха на одной строчке там так и стоят, как вкопанные.